Он с головой зарылся в рясу и теперь разыскивал рукава. Из ворота показалась рыжая голова с выбритой тонзурой. Взгляды их встретились, и на губах травника снова проскользнула быстрая, чуть виноватая улыбка. Сусанна подтянула одеяло повыше и надула губки.
— Почему ты всегда так убегаешь? — недовольно спросила она.
— Видишь ли, малыш, — задумчиво сказал Жуга, — люди почему-то всегда умирают внезапно. Если б я не поспешил к тебе тогда, ты, может быть, тоже умерла бы.
— А другие люди для тебя тоже так важны?
— Не знаю... Да. Наверное, да.
— А женщины среди них есть?
Жуга вздохнул, шагнул к кровати, сел и тронул девушку за волосы.
— Малыш, — мягко сказал он, — давай не будем дуться. Я уже вышел из возраста, когда ругаются из-за пустяков. Есть женщины. И дети тоже есть. Не надо на меня за это обижаться. М-м?
— Угу, — ответила девочка, хотя и взгляд её, и тон, которым это было сказано, не сулили ничего хорошего. — Ты всегда так говоришь. Почему ты всё время уходишь от меня? Я для тебя ничего не значу?
Жуга отвернулся. Сусанна не видела его лица.
— Прости, малыш, — глухо сказал он, — но там умирают люди.
Он взял посох, распахнул дверь и шагнул через порог. Шагов по лестнице Сусанна не услышала.
Она бессильно швырнула подушкой в закрывшуюся дверь и зарылась лицом в перину. Потом она ещё немного полежала, глядя в потолок и теребя распущенные волосы, затем со вздохом встала и тоже принялась одеваться.
Вчера Жуга вернулся вдребезги измотанный, один, без Рутгера, в каком бы тот обличье ни пребывал. С него лило; он даже не нашёл в себе сил пойти в дом Герты и заночевал в корчме у «Пляшущего Лиса». Сусанна осталась с ним. В последнее время подобное происходило с ними всё чаще и чаще. Не сказать, чтобы Сусанну это радовало, хотя следовало признать, что в некотором роде она своего добилась. Тётушка Агата позволяла ночевать у неё бесплатно. Вообще, насколько девочка успела заметить, хозяйка корчмы относилась к страннику с непонятной смесью уважения и сострадания, будто в этих чувствах находила выход её нерастраченная материнская любовь. Со слов Жуги, Сусанна знала, что детей у Агаты не было — ни своих, ни приёмных.
Как будто прочтя её мысли, Агата постучалась и вошла.
— Спите? — спросила она.
— Нет.
— А где Жуга?
— Уже ушёл.
— Ах ты ж господи... — расстроилась Агата, подвинула к себе табурет, села и сложила руки на коленях. — А я и не видела. И не позавтракал?
— Нет. Он спешил куда-то. Он теперь всегда куда-то спешит.
Агата покачала головой. Сусанна тем временем кончила умываться, завязала юбку и стала укладывать волосы в чепец.
— Зря ты это затеяла, девонька, — вдруг произнесла Агата.
— Что затеяла, тётушка? — обернулась Сусанна.
— С травником. Не дело это.
Сусанна с вызовом вскинула белокурую головку.
— Я его люблю! — сказала она. И густо покраснела.
Агата снова покачала головой:
— Девочка моя, ты ещё совсем дитя. Ты даже не знаешь, что это такое — любить. А я этого парня знаю десять лет. Почти одиннадцать. Видала всех его зазноб, видала его всякого, и в мире, и в злобе... Конечно, ты ему по сердцу, но уж поверь мне — зря ты это затеваешь... У него сейчас такое помрачение: не помнит он себя. Меня не узнаёт, порою имя своё и то забывает, откликается на брата Якоба, а иногда и этого не помнит. Позовёшь его, а он сидит и смотрит на тебя, как сыч, и будто вспоминает. И про тебя такой же стал. Блаженный он, как есть блаженный. Но и то правда, что не мне судить вас... Не гляди так на меня: я ж с тобой не спорю, впрямь ведь — дело молодое: стерпится-слюбится... всяко может быть. — Тут Агата поморщилась, потёрла грудь и посмотрела на девушку снизу вверх. Во взгляде её была боль.
— Что-то худо мне, — пожаловалась она, — знобит. И сердце ноет. Не иначе, мой муженёк опять какую-нибудь дурь затеял. Непоседа, ох, непоседа... Шестой десяток уж разменял, а всё никак не угомонится.
— Да ну что вы, право слово, тётушка! — неловко попыталась утешить её Сусанна. — Наверное, просто так заныло... к дождю...
— Наверное, — осторожно согласилась та. — Может, и к дождю. А только вот что я скажу тебе, девонька: поживёшь с любимым человеком лет с десяток — начинаешь чувствовать его, как себя, какие бы дороги вас ни разделяли. Когда души срастаются, всё больно, где ни ущипни... Ты слушай, слушай, а как подрастёшь, сама поймёшь, что так оно и есть. Я вот смотрю на Жугу и думаю: а странный стал лисёнок наш, и правда. Будто чувствует кого-то или что-то, боль чужую, так же, как вот я. Да не одну чью-то боль, а всех сразу. Потому он и срывается, потому и бежит куда-то, чтобы хоть немного притупить её, помочь, утешить... Ох, Иисусе Христе, помилуй мя за мысли крамольные, но я и вправду думаю порой — не святой ли он, наш травник. Не дёргала бы ты его. Не это ему нужно сейчас.
Сусанна растерялась.
— Он мой друг! — выпалила она, не зная, что ещё сказать в своё оправдание. — Мой самый лучший ДРУГ!
Агата вздохнула, скомкала передник и снова покачала головой:
— С друзьями, дочка, так не поступают.
Лейденцы напали ночью, и при этом так внезапно, что испанцы даже не сразу поверили, что это горожане, — подумали сперва, что это скрытно подошли войска Оранского. А нападавшие были измождены, худы, вооружены кто чем, но рубились так яростно, будто это был последний бой последних людей на земле. Зачем они решились, для чего — войскам это было непонятно. Всё походило на какой-то акт отчаяния. Так или иначе, но испанцы быстренько опомнились и взялись за оружие.
Атака застала Золтана врасплох: он проснулся от пушечной пальбы и тотчас оказался в гуще мечущихся людей. Костры были растоптаны, повсюду мелькали бегущие тени, блестел металл, все ругались и кричали друг на друга.
— Что стряслось?! — прокричал он.
— Зеландцы, господин Хагг! — выкрикнул в ответ Иоганн. — Не иначе, решились на вылазку! Ах ты ж господи боже, подымайтесь скорее: надо ноги уносить, пока не поздно!
— Аш-Шайтан... — выругался Золтан и огляделся. — А лошади где?
— Да разве ж теперь разберёшь! Унеслись!
Вновь раздался залп. Соседний костёр разметало ядром, в чёрное небо взлетели искры, головни и комья земли. А с юга, словно шум прибоя, на них уже накатывались вопли, звон железа, грохот выстрелов и лошадиное ржание. Золтан не успевал сообразить, что, где и как. «Старею!» — мелькнула привычная мысль.
И вдруг он запоздало понял, что он вовсе не стареет, а уже постарел...
Они ещё пытались что-то сделать — отыскать коней, собрать пожитки, но прошла минута или две — и вал безумной мясорубки настиг их и подмял под себя. Золтан и Иоганн разом оказались в бушующей толпе, среди лязга железа, оскаленных зубов и выпученных глаз. С одной стороны сверкали фламандские мечи, раздавались вопли «Бей! Бей! Да здравствует гёз!», с другой рассекали воздух алебарды швейцарцев. Выбора у Золтана не было, он схватил единственное оружие, которое было под рукой, палаческий меч Людгера Мисбаха, выдернул его из ножен и ринулся в драку, по ходу дела вспоминая уже порядком им забытую технику боя двуручным мечом. Думать было уже некогда. Даже выбирать, на чьей стороне драться, ему не пришлось — круговерть боя сама вынесла его на сторону «своих», то бишь испанцев и их союзников
