— Нет! — ломким, давящимся голосом вдруг закричал Михель. — Нет, нет! Он не мой!
Он закашлял. Перегнулся пополам.
— Amor tussisque non celantur, — сказал Томас, — «любовь и кашель не скроешь».
Михель ощупью схватил бутылку, скинул на пол кружку и торопливо присосался к горлышку. Кадык его задвигался.
Томас покачал головой:
— Ты слишком много пьёшь.
Михель не отреагировал. Рот его переполнился вином, две струйки побежали вниз по белой коже — воск от красной свечки, кровь из перебитых вен... Если он хотел напиться, чтоб упасть без памяти и более не отвечать, это могло произойти. Томас, ощутил, как в нём опять просыпаются раздражение и гнев.
Он встал.
— Ты слишком много пьёшь! — с нажимом повторил он, быстрым жестом протянул руку и коснулся бутылки зудящими пальцами.
Михель замер с раздутыми щеками, выпучив глаза, как лягушка, и вдруг всё выплюнул враспыл, как это делают гладильщицы, забрызгав монаха с ног до головы. Тот, к его чести, остался совершенно невозмутим, повернулся и молча вышел вон. Даже не утёрся.
Михелькин проводил его взглядом, осторожно понюхал горлышко бутылки, вновь ошеломленно посмотрел монаху вслед и опять покосился на бутыль в своей руке.
Внутри была вода.
Сырым апрельским вечером пустоши вокруг монастыря огласились звуками флейт и барабанов. Большой отряд — испанский пехотный батальон и валлонская квадрилья лёгкой кавалерии, общим числом не меньше пары сотен человек, четыре фальконета, а также обоз и маркитанты — все они расположились лагерем неподалёку от монастыря. Пару часов спустя в ворота обители стали стучаться фуражиры во главе с профосом и начальником обоза, намеревающиеся купить монастырского вина. Привратник Иеремия открыл смотровое окошко и отшатнулся при виде бородатых рож под четырьмя пехотными саладами, выслушал смиренное требование открыть ворота и заметался. В самой просьбе не было ничего предосудительного — монастырь славился своими виноградниками и охотно приторговывал вином. Другое дело, время было позднее и ворота уже затворили. Цистерцианская обитель неохотно раскрывала свои двери, устав предписывал в подобном случае позвать кого-нибудь, кто сведущ, — брата келаря, или его помощника, или кого-нибудь из старших, но сейчас они выстаивали вечерню — из церкви доносилось нестройное пение Kyrie. Иеремия был анатолийский грек и плохо говорил по-фламандски, также был он стар, его мучили соли и подагра, ему одинаково не хотелось как снимать засов, так и бежать за келарем. Меж тем за воротами ругались и поминутно спрашивали то на испанском, то на франкском, то на ломаном фламандском, какого чёрта он возится и сколько ещё им тут торчать.
И тут из караулки, как медведь из берлоги, вылез Санчес, проспавший целый день, и поинтересовался, что за шум.
— Солдаты, господин стражник, — ответил монах. — Требуют впустить их.
— Солдаты? — переспросил Санчес и задвигал усами. — Что ещё за солдаты? Мародеры? Дезертиры? Здесь уже стоит один отряд, какого дьявола им надо?
— Это армия, господин стражник. Они хотят купить вина.
— Хм, армия... Откуда? Кто?
— То не ведаю. Валлоны, испанцы... Притопали чуть свет, пока вы спали.
— Испанцы? — Алехандро выпучил глаза. — Быть того не может! Дай я сам посмотрю.
— Господин альгвазил, вы... это... как его...
— Погоди, монах, — Санчес отстранил его рукой. — Погоди, погоди. Испанцы, значит... — Он высунул нос в смотровое окно и окликнул: — Эй, кто здесь?
У ворот стояли шестеро солдат и маленькая тележка. Вперёд выступил человек в мундире офицера, в жёлтых рейтарских сапогах для верховой езды и лёгкой кирасе с насечкой. В сумерках было трудно разглядеть черты его лица, видно было только, что он сердит, средних лет и посиневший от холода.
— Наконец хоть кто-то, кто говорит по-людски! — с явным облегчением вымолвил он по- французски. — Открывай, монах. Моё имя — Рене Ронсар, мы королевские стрелки, идём на соединение с отрядом регулярных войск барона де Бовуара, нас ведёт капитан Ламотт. Открывай!
Но и Санчес был не робкого десятка.
— Я не монах, — сказал он. В окошко была видна только его физиономия, немудрено, что предводитель отряда ошибся. — И ворота я вам не открою.
— Как не монах? А кто же ты?
— Меня зовут Алехандро, — не без вызова сказал Санчес. — Я служу под началом десятника Мартина Киппера, мы сопровождаем отца-инквизитора по имени Себастьян, который здесь находится по поручению Святой Церкви. А вы здесь для чего?
Офицер начинал медленно закипать.
— Солдат! — рявкнул он. — Если сам не можешь, скажи этому болвану у ворот, чтобы открыл, иначе мне придется поговорить с твоим командиром! Если не хочешь отведать палок, открывай немедленно. У нас закончилось вино, мы хотим купить бочонок или два.
— Какие проблемы, senor офицер! — ухмыльнулся Санчес с осознанием полного своего превосходства. — Только без разрешения аббата старик не имеет права вас пускать. Сами знаете небось, монастырь, он как город — на ночь ворота закрываются.
— Так пусть получит это разрешение! Я не могу торчать здесь вечно.
На самом деле Санчес был вовсе не против, чтоб отряд разжился бочечкой вина, а монастырь — пригоршней денег. И месса вовсе не была причиной, чтоб побеспокоить духовенство. Санчес был, скорей, разочарован, нежели разозлён. Судите сами, каково это — услышать от монаха о собратьях-испанцах, выглянуть и наткнуться на надутого валлона, притом на кого — профоса, интенданта! Если поразмыслить, это даже был не офицер. У Санчеса просто язык чесался его подразнить.
— А он не может сейчас получить разрешение — все монастырские шишки на службе, — сказал он. — Даже я здесь только потому, что мне стоять в ночь и я отдыхал.
— Подождите полчаса. Закончится вечерня, подойдёт брат келарь, вы всё с ним обговорите. А лучше зайдите завтра.
Рене Ронсар замялся. Положение, в котором он оказался, было щекотливым. С одной стороны, ждать было унизительно, к тому же завтра утром следовало выступать в поход. С другой — кричать и отдавать приказы монахам в их собственной обители было тоже как-то не по-христиански, неблагочестиво, да и просто глупо. Чужой солдат ему не подчинился, и имел на это полное право. К тому же Санчес отрекомендовался как охранник при святой инквизиции, а это тоже что-то значило. И тут из-за офицерской спины раздался удивлённый возглас на испанском:
— Алехандро! Алехандро Эскантадес! Ты ли это?
Теперь уже настала очередь Санчеса удивляться. Он вытаращился в темноту:
— Кто это там?
— Это ты, Санчо?
— Я. А кто зовёт?
— Caramba! Кто зовёт? Я тебе сейчас скажу, кто зовёт! — Из отряда протолкался вперёд невысокий человек с корсекой на плече и встал, уверенно расставив ноги. — Это же я, Антонио!
Алехандро всмотрелся и озадачился. Одежда говорившего являла собой смесь настолько причудливую, что по ней можно было изучать географию. На нём был стёганый кафтан mi-parti[55] со множеством разрезов, с рукавами-буф и отложным воротником валлонского кавалериста, дешёвый полупанцирь в форме «гусиного живота» льежской работы и короткие, туго набитые шаровары Pluderhose, те самые, которые высмеивали ещё Мускулус и Пелликан в своих памфлетах о «беспутных, презревших честь и пристойность дьяволах в раздутых штанищах». Ниже были башмаки, которые в Германии зовутся Kuhinaul — «коровья морда», а во Франции — «утиный нос»; поверх них — высоченные гамаши на шнуровке, явно местного пошива (Санчес сам носил такие же, чтоб, как он выражался, «легче было драпать»). Единственным знаком различия служил шарф, свободно обвивавший
