прозрачными слезками вытянуты с юга на север. На земле же это тихие синие воды, обрамленные елками и березами, лобастыми валунами, мягким желто-зеленым мхом, — наша Карелия, но гористей, куда гористей!
Леса, сосновые и еловые, поднимаются в горы до какой-то строго определенной природой отметки. А выше лишь дикий камень, местами сглаженный ледником, местами обрывистый, рваный. Проложить дорогу, точнее сказать, прорубить ее в камне — дело и трудное, и недешевое. Дорог тем не менее много. Их продолжают строить. Соединяют они иногда небольшие лесные поселки — очень важно, чтобы жизнь, сгустившаяся главным образом на побережье, не угасала и тут, в лесах.
Живут «полесовщики» главным образом тем, что дают им лес и озера. Ель идет на бумагу. Сосны пилят на доски и брусья. Вывозить за рубеж кругляком древесину запрещено — за распиленный лес выручается много больше, чем за сырье. К тому же химия поглощает отходы лесопильного производства.
Озера и реки искони тут были богаты рыбой. И любопытно, что воды нередко частная собственность. («Моя речка», — сказал симпатичный норвежец, приглашая половить рыбу.) Нынешний вал туризма и страсть норвежцев к рыбалке частную рыбную речку или какое-нибудь озерцо могли бы сделать золотоносными, но приносимые южным ветром выбросы труб опустошают здешние воды. Мы видели много озер, в которых нет рыбы и нет вообще ничего, — пугающе тихая, неживая вода.
В таких местах исчезает, конечно, и след человека. Пустеют леса. Частенько мы видели на озерах лишь старый прикол для лодки и деревянный домишко, из которого ветром давно уже выдуло запах жилья.
Сам лес, нам сказали, тоже страдает от южного ветра. Но тут недуги по времени сильно растянуты, и заметить тревожные перемены сразу нельзя. Вот только очень сухие лето и осень наложили на все отпечаток. Повсюду висели предупреждения: «Туристам проход запрещен!» — сухие, как порох, леса берегли от пожаров. Выходя из автобуса поразмяться, мы чувствовали, как накален лес — под ногами ломко хрустели мхи и все, что опало с деревьев, на соснах блестели янтарные капли смолы, брусника выглядела провяленной, казалось, от спички загорится сам воздух, пропитанный хвойным настоем…
Когда же с автобуса мы пересели на катер, открылась совсем иная Норвегия: светлая, ветреная, умытая соленой водой, источенная заливами, бухтами, кишащая кораблями и лодками, заселенная густо, добротно, обращенная ликом к водному простору.
Карта Норвегии в общедоступном атласе крадет подробности, упрощает очертания берегов. Зато на огромных листах, подаренных нам для работы, лицо Норвегии нарисовано так, что видны малейшие «родинки» и «морщины». Берег на этой карте выглядит кружевом: узкие бухты, заливы, фиорды, лагуны, мели, мыски, острова — все это так многочисленно, что вполне понимаешь Виктора Пого, который сказал: «…они утомляют память путешественника и терпение топографа».
Наш катеришко (как, впрочем, и все, что двигалось нам навстречу или нас обгоняло) шел не открытым морем, а в виду берега, между каменными островами, разнообразными, конечно, но похожими все-таки друг на друга оттого, что было их в самом деле до бесконечности много. Большинство голые, другие — с постройками: с домиком непонятного назначения, с маячной башней, колокольней, черно-белым путевым знаком. Эти прибрежные острова с самолета выглядят как котлеты на синем блюде. Норвежцы называют их «кальв», то есть «телята».
Не в такие уж давние времена женщины местных поселков, проводив мужей промышлять рыбу или в дальнее плавание, вели островное хозяйство. Тут запасался корм для скота. Рядом с весельными лодками от острова к острову вплавь добирались лошади.
Ветер повсюду крепкий. Но острова унимают волну открытого моря, и потому любая посудина — весельная лодка из сосны или большой корабль — идет дорогой, проложенной в лабиринте торчащих из моря «телят». Эта дорога сейчас хорошо обозначена множеством огоньков, маяков, всякого рода знаками- предупреждениями. Раньше же только лоцман, на память знавший водные тропы, мог провести тут корабль. Наш катеришко пришвартовался в местечке, особенно густо засеянном островками. И нас водили на гору, с которой несколько лоцманов, загородившись от ветра кладками из камней, наблюдали когда-то за горизонтом. Конкуренция заставляла быть зорким и скорым. Первым увидев корабль, лоцман бежал к своей лодке и на веслах (иногда скорость хода решала исход состязания) спешил встретить гостя. Вознаграждение за провод судна получал лоцман, первым поднявшийся на корабль.
В лоцманы шли обычно старые моряки, не сумевшие обзавестись семьей и списанные жизнью на берег по старости. Я живо представил себе стариков, стоявших на ветреной лоцманской горке в ожидании кораблей. На стертых ногами камнях высечен круг с перекрестками линий, помогавший, как видно, определять направления к кораблям. Рядом с кругом сохранилось на камне полустертое имя. Угсав Лиен. Это след человека, проводившего тут корабли триста — четыреста лет назад.
Меньше всего меняется от времени камень. Островов наверняка почти столько же, сколько их видели самые первые люди. Следы же человеческой жизни время смывает. Но норвежцы кроме старинных построек, свезенных из разных мест в специальные поселки-музеи, умело сохранили поселения моряков тех времен, когда они ходили за рыбой или в дальние странствия под парусом и на веслах. И не только гости- туристы, но и сами норвежцы с любопытством разглядывают, какой была пристань когда-то, как выглядели соляная лавка, чан для приема рыбы, старая церковь, ночлежка для моряков…
Современные городки, поселки и отдельно стоящие домики, проплывая вдоль берега, видишь все время. Жизнь пустила тут корни давно и прочно. И она продолжает здесь утверждаться. Три миллиона норвежцев (из четырех) живут на побережье. Естественно, что вода служит главной дорогой, по которой перевозятся люди и грузы. Дорога эта надежная и дешевая. По ней идут большие суда и многие тысячи маленьких — на моторе, под парусом, просто на веслах. «Вода — это наше шоссе», — скажет норвежец. Особенность здешних водных путей — во многих местах они глубоко и ветвисто врезаются в сушу. И тут уж некуда деться — придется сказать о фиордах.
Фиорды
Можно совсем забыть географию, но слово фиорд почему-то у каждого крепко сидит в голове. Можно мало что знать о Норвегии, но каждый скажет что-нибудь о фиордах. Что же это все-таки за явление — фиорд?
Когда глядишь с самолета, видишь, что это морской язык, углубившийся в сушу. Когда плывешь по фиорду, видишь два берега, впечатление: движешься по широкой и очень тихой реке. Глубина под килем очень надежная — бывает и глубже, чем море, из которого ты зашел в эту узкую щель в скалах. Берега временами повторяют друг друга, как близнецы, — один повернул и второй — тоже. Обрывы скал высотой больше ста метров. Редкие деревца на камнях. Речонка льется в фиорд водопадом. Но миновал водопад, и опять тишина. Вода отражает два берега. Удар колокола в церквушке, прилепившейся с горсткой домов под обрывом, звучит тут иначе, чем на равнине или в горах. Мотор на катере намеренно выключен, и, кажется, кожей чувствуешь необычную тишину. На море, оставшемся за кормой, в это время бушуют волны (возможна даже и буря), но в этом узком каньоне слышишь, как падают капли с весла.
Сказать о фиорде «морской залив» — это неточно, пожалуй, даже неверно. Это скорее длинное озеро, породненное ледником с морем. Сами озера в здешних местах — следы движения ледника. Глядя на карту, родство озер и фиордов замечаешь немедленно. Но в озерах вода всегда пресная, в фиордах же воды слоеные: снизу — морская, соленая и тяжелая, а над ней — толщиной примерно в метр — слой воды талой, весенней, а также речной. Моряки знают этот секрет и в устьях фиордов запасаются пресной водой.
Фиордов много, почти все они судоходные. Временами они так близко подходят друг к другу, что издавна люди наладили волоки («эйдеры» по-норвежски). Немного пути по суше — и лодка в другом фиорде. Самый большой из фиордов — Согне-фиорд. Длина от устья до «головы» — двести четыре километра.
