юго-западным стенам Большого дворца и очутился в городе. Там бояться было уже некого.
Феофано не спала. Она лежала с закрытыми глазами в своей опочивальне, усталая, бессильная, но удовлетворенная и счастливая.
Много могла бы рассказать опочивальня василиссы ромеев, где сейчас лежала Феофано. Если бы вещи могли говорить, то выложенный из белого каррарского и зеленого фессалийского мрамора, расписанный порфиром, серебром, золотом и мозаикой потолок, пол, напоминавший цветник, и увешанные иконами стены кричали бы и стонали от того, что им довелось увидеть.
И все-таки эти стены не видели и не знали всего, что делала Феофано. В слабом, призрачном свете нового дня, что просачивался сквозь завешенные окна опочивальни, Феофано вспоминала, как паракимомен Василий дал ее свекру, императору Константину, яд, который готовила она сама, как вместе с Василием они подсыпали яд и ее мужу, императору Роману, как вместе с тем же Василием и еще несколькими полководцами, их соучастниками, венчали на престол Никифора…
Василевс Никифор! О, Феофано надоел этот увалень, который забыл, как нужно держаться в седле и который проводит больше времени перед иконами, чем на золотом троне! И он еще помышляет о покорении Азии, Болгарии, Руси?! Нет, не о таком императоре мечтала Феофано!
Ее выбор давно уже пал на Цимисхия. Любовь? Нет, Феофано не любила и его, как не любила никогда и никого, — ей просто нравилось, что Иоанн статен и ловок, он — Феофано видела это собственными глазами — мог, разбежавшись, перепрыгнуть через шесть лошадей.
Феофано давно уже решила убить Никифора, императором должен быть Иоанн. Она только не знала, как это сделать. Паракимомен Василий? Нет, ему было опасно отравлять третьего императора.
Феофано помышляла еще об одном. Ее начинал беспокоить постельничий Василий, который был ее сообщником в отравлении двух императоров, а теперь должен помочь убить третьего. Такой сообщник был опасен: он слишком много знал — его следует убрать.
Когда в опочивальне стало светлее, Феофано встала, пошла к тайнику в стене, раскрыла дверцы и вынула оттуда яд, приобретенный у египетских купцов. Яд действовал мгновенно и предназначался паракимомену Василию.
9
Поздно вечером Георгий Сурсувул с несколькими бондами и небольшой дружиной примчался в Преславу. Они были покрыты пылью, измучены, у Сурсувула зияла на лбу рана.
Сурсувула, видимо, ждали с нетерпением — едва он остановил перед дворцом коня, к нему кинулись со всех сторон боляре. Сурсувул ничего не ответил на их вопросы и, раздраженно махнув рукой, направился прямо в покои кесаря Петра. По виду Сурсувула боляре поняли, что нечего ждать добра.
А Сурсувул бежал по царским покоям. Стража угодливо расступалась перед ним и провожала глубокими поклонами.
Но что это? Войдя в один из покоев, он услышал, что где-то близко поет большой мужской хор. Хор пел торжественно и громко:
Слава в вышних Богу, и на земле мир… Раздраженный Сурсувул раскрыл еще одну дверь. Кто смеет в царском дворце говорить и петь о мире, когда у Дуная гибнет слава Болгарии?
И когда Сурсувул сильной рукой распахнул еще одну дверь, он увидел, что у стены стоит хор, а посреди покоя несколько священников подняли кресты над коленопреклоненным монахом, склонившимся до самого пола,
— Что тут делается? — крикнул Сурсувул.
Монах поднял голову, и Сурсувул узнал кесаря Петра — в черной рясе, бледного, с длинными волосами, совсем не похожего на самого себя.
— Кесарь! — воскликнул Сурсувул. — Мы отступаем. Идет последний бой…
Больше всего, видимо, слова эти поразили певчих и священников. Первые, оборвав пение, на цыпочках вышли в соседний покой, священники опустили кресты и отступили…
Только кесарь Петр не дрогнул, не переменился в лице, услышав слова Сурсувула, — видимо, то, что он переживал до появления болярина, было страшнее слов Сурсувула. Все еще стоя на коленях и равнодушно глядя на Сурсувула, кесарь протянул:
— Ты ищешь кесаря? Его здесь нет…
— Что ты говоришь, кесарь? Что я слышу?
.— То, что я сказал… Кесаря Петра, которого ты ищешь, здесь нет. Есть только чернец Петр. Продолжайте, священники! — сказал он безучастно.
— Проклятье! — крикнул Сурсувул. — Прочь! Прочь отсюда! — заорал он, двинувшись с кулаками на священников.
Те, зная нрав главного болярина, стремглав бросились из покоев.
— Кесарь Петр, — сказал Сурсувул, когда священники и хор покинули светлицу, — встань, негоже кесарю стоять на коленях здесь, перед священниками, монахами и передо мною, твоим болярином.
Не поднимая глаз, кесарь Петр медленно встал в ожидании, что еще скажет Сурсувул.
— Болгария гибнет, — продолжал главный болярин. — И ты в этом повинен…
— В чем я повинен? — уныло спросил кесарь.
— Во всем, — коротко ответил Сурсувул. — Не будем сейчас об этом говорить. Но в эту ночь, в этот час, еще можно спасти Болгарию. Пойдем в твою опочивальню. Иди же, дай мне руку…
И, взяв кесаря Петра под руку, болярин отвел его в опочивальню.
— А теперь, — сказал он, — я налью тебе чару, из которой пил каган Симеон, и ты должен будешь выпить ее до дна, каким бы горьким ни показалось тебе это вино…
Торопливо он взял с полки чару, которую каган Крум велел сделать из черепа императора Никифора I, и налил в нее из корчаги красного вина.
— Пей! — сказал он властно.
— Почему я должен пить?
— Ты должен выпить, чтобы ненавидеть, как прежде, императоров Византии, чтобы подать руку русам и их князю Святославу.
— Руку Святославу? Идти на Византию?
— Да, идти на императора Никифора вместе с князем Святославом. Пей это вино либо умри, кесарь!..
Кесарь вяло принял чару, подержал ее какой-то миг перед собой и вдруг выпустил из руки…
Час спустя боляре, как им было приказано, собрались в одной из палат Преславского дворца. Не зная, что происходит в этот час в покоях, они теснились в углу палаты, ведя между собой тихую беседу.
Наконец двери покоев распахнулись, оттуда вышли и стали с копьями в руках закованные в броню вой. Боляре вздрогнули, умолкли и замерли на месте.
Из покоев кесаря вышел болярин Сурсувул. Тяжело ступая, он прошел вперед и остановился подле трона кесарей.
— Боляре! — Голос его прозвучал как удар по билу среди темной ночи. — Кесарь Болгарии Петр, сын Симеона, только что скончался в своей опочивальне. Умирая, он выпил из чары кагана Симеона и завещал нам…
Но болярин Сурсувул не закончил свою речь — внезапно у дверей палаты послышались шаги, шум, лязг оружия. Несколько человек быстро вошли в палату, за ними следовали закованные в броню вой.
Впереди прибывших шел кесаревич Борис.
— Где отец? — спросил он у болярина Сурсувула.
— Кесарь Петр почил…
Кесаревич Борис взошел на помост и остановился у трона.
— Вечная память кесарю, — начал он. — Жаль, что мне не удалось прийти из Константинополя с большой дружиной, еще более сожалею, что сюда еще не подошел с многочисленным своим войском
