мыли мраморные полы, натирали до блеска светильники и паникадила, развешивали на стенах знамена и дорогие ткани, украшали все цветами.
Каждый из сановников мечтал попасть на этот выход, но император велел пригласить в Золотую палату прежде всего посла Германской империи, посла Венеции, всех знатных чужеземцев, полководцев, и потому многим сановникам пришлось стоять в конхах вокруг Золотой палаты, а еще некоторым сидеть за закрытыми дверями в Орологии.
Во славе и величии вошел император в Золотую палату, сел на золотой трон, обозрел толпу собравшихся и дал знак логофету. И тогда в палату ввели кесаря Болгарии Бориса.
К нему были прикованы тысячи глаз. Только теперь понял кесарь, почему, оставляя Преславу, император повелел ему следовать за ним, почему везли его в закрытом возке, почему заставили ждать так долго в Орологии, на смех и глумление всем сановникам.
Но у кесаря-труса оставалась еще капля надежды, и по знаку логофета он пошел вперед, направился к императорскому трону. Это была страшная минута — идти и чувствовать, что за каждым твоим движением следят император, послы, знатные чужеземцы, тысяча глаз. Кесарь Борис боялся, что упадет. И он, наверное, упал бы, если бы логофет не подал ему знак опуститься перед троном императора на колени.
— Почему ты надел на себя багряницу и красные сандалии? — прозвучал голос императора ромеев.
«Конец», — подумал кесарь Борис, вставая.
И это был действительно конец: несколько диэтариев подскочили к нему и сорвали багряницу, сняли сандалии. Босой, раздетый, стоял кесарь Борис среди Золотой палаты. А впрочем, он уже был не кесарем, а самым ничтожнейшим из всех, кто толпился здесь, в палате.
И тогда Борис вспомнил о Боге: ведь если император Цимисхий сорвал багряницу с него, с кесаря, то в Болгарии остается еще патриарх, не подвластный ни императору ромеев, ни константинопольскому патриарху, он может защитить кесаря Болгарии.
— Я обращаюсь к Богу, — воскликнул развенчанный кесарь, — я призываю на помощь церковь и патриарха болгар!
Стиснув губы, император Цимисхий долго смотрел холодным взглядом на Бориса, а потом процедил:
— Да будет тебе известно, что болгарского патриарха тоже не существует, есть только константинопольский патриарх, которому отныне подлежит и болгарская паства.
Итак, по слову Цимисхия уничтожалась Болгария — ее кесари, церковь.
Но императору ромеев и этого было мало. Он хотел, чтоб над кесарем Борисом, а следовательно, и над Болгарией, насмехались не только в Золотой палате, но и во всем Константинополе, во всем мире.
— Во имя Отца, Сына и Святого Духа, — сказал император, — властью, данной мне от Бога, посвящаю тебя в магистры…
Бледный и растерянный, стоял магистр Борис перед троном императора. Он не нашел ничего другого, как стать на колено и поцеловать красную сандалию императора, которая пахла пылью. Отныне он сам был пылью!
Войско Иоанна Цимисхия отходило от Дуная очень медленно. Легионы же его стояли на месте, грабя и объедая города и села. Лишь тогда, когда в гирле появились первые хеландии из Херсонеса, а прибывшие на них купцы рассказали, что видели далеко в Понте лодии со знаменами киевского князя, легионы снялись с места и направились в горы.
После них в болгарских селах стало еще труднее и горше — новеллом [279] императора Иоанна многие придунайские земли жаловались акритам.[280] А те были еще большими кровососами бедных болгар, чем легионеры.
Акриты шли в села, и вставали дымы над колибами и хижинами, а по улицам неслись стоны и стенания. Акриты хватали все, что только могли унести, — меха, жито, последнего ягненка.
Ангел знал, что творится в селах над Дунаем, вскоре узнал он, что акриты появились и в его родном селе. Будь Ангел здоров, он ушел бы в горы, наточил бы нож и кровью отплатил за жену, за все обиды. Но сломанная кость ноги не срасталась, он не мог вставать даже с помощью палки и лежал в углу своей колибы на соломе, смотрел на покровину и думал тяжкую думу.
Правда, он не был одинок. Его не покидали соседи, они приносили ему еду, лечили рану, а когда начались холодные ночи, ставили в ногах мангал с горящими углями. Нет, он не был одинок, только пусто было на душе и на сердце.
Это сердце тоскливо сжалось и забилось, когда Ангел услышал крики на улицах родного села и тяжелую поступь акритов.
Подобно волкам, ворвались они в его колибу. Ангел сидел в углу на соломе.
— Встань!
Он показал на искалеченную ногу.
— Ты был у Святослава? Это ты показывал ему тропы в горах?
Ангел долгим грустным взглядом окинул акритов, и ненависть сдавила ему грудь.
— Я, — ответил он, — и ныне с ним сердцем.
— Собака! Хватайте его! — закричал один из акритов.
Ангел не мог ходить, и они выволокли его из колибы и потащили по мокрой дороге. Это была страшная мука. Болела не только нога, но и все тело. Однако, сжав зубы, он молчал, только раз или два с губ сорвалось страшное проклятие.
Был вечер, когда Ангела привязали к сухой вербе на горе за селом. Перед ним лежала глубокая голубая долина, по ней блуждали туманы, солнце на западе уже скрылось за темными горами, но на востоке его лучи еще касались высоких туч, оковывали их края золотом.
Ангел видел, как стаскивают к дереву сухой валежник, слышал, как внизу высекают огонь. Он знал, какая невыносимая мука и страшная смерть ждут его.
Ангел не боялся смерти, он знал, что жил праведно, жил трудно, что после смерти ему будет, может, легче, чем теперь. Несказанно больно было то, что так долго, с таким трудом и все же тщетно они боролись с ромеями, что сейчас они повержены, что гибнет Болгария, ушла на восток Русь.
А внизу уже разгорелся огонь, волною взметнулся, окутал Ангела, клубами покатился в долину дым, пламя охватило вербу, сухое дерево запылало, затрещало.
И когда Ангел был не в силах уже терпеть, он закричал так, что его услыхали в селе. Крик этот пронесся далеко-далеко по всей долине, к Дунаю:
— Князь! Святослав! А-ге-ге-й! Вой русские! Микула! Слышите?! По-ми-и-раю!
С этими словами он умер. Среди ночи, надвинувшейся с востока, с Дуная, долго еще горела над высоким обрывом сухая верба. И долго еще, когда с гор подул ветер, вспыхивало ясным огнем дерево и сыпались, летели на запад искры — все, что осталось от Ангела.
Поздней осенью 976 года император Иоанн Цимисхий, возвращаясь из Сирии в столицу империи, остановился на ночлег в долине близ горы Олимп, в имении патрикия Романа.
Это был уже не тот Иоанн, который вступал с фалангами бессмертных в Родопы, долгие месяцы стоял под стенами Доростола, говорил на Дунае с князем Святославом, который со славой вернулся в Константинополь и сорвал багряное корзно с кесаря Бориса.
Болгария была побеждена, но народа Болгарии император покорить не смог. Болгария распалась. В одной ее половине правили враги императора — Шишманы. Но и в другой, присоединенной к Византии, то тут, то там вспыхивали восстания. Возмущенный император самолично с большим войском выступил против непокорных болгар, обложил город Тралицу, ставший очагом восстания. Двадцать дней старался он взять город копьем, но не только не взял, а дождался того, что болгары сами напали на войско ромеев.
Тогда же перед лагерем римских воинов упала с неба, освещая ослепительным светом все небо и потрясая землю, большая звезда. Император Иоанн и его войско тотчас покинули стан и в ужасе бежали.
И все же они не ушли от подстерегавшей их беды. На другой день, когда войско ромеев, миновав долину, торопилось пройти ущелья, на них с большими силами напали болгары, перебили несметное число бессмертных и обычных воинов, уничтожили всю конницу, забрали имущество, захватили даже шатер
