отдушину и в землянку, освещал груду травы, Малушу, Желань, склонившуюся над нею.
— Кричи… стони… двигайся, сильнее двигайся, Малка! — говорила Желань.
Лицо Малуши было искажено болью. Большими глазами она смотрела на месяц, с уст ее срывались тяжелые стоны.
— Малуша! Шевелись, шевелись, Малка!
Добрыня стоял в это время неподалеку от землянки на высокой круче и смотрел на Рось. Черные тени ложились от скал, черным-черна была вода между берегов, только середина реки светилась, сияла, словно там сверкала чешуей серебристая рыба.
Добрыня ждал. Он верил, что пройдет немного времени — и на небе загорится еще одна звезда, а на земле, рядом, в землянке, родится новая жизнь. Это было так просто и так обычно, что он над этим даже не задумывался. Так всегда было на свете, так должно быть и теперь.
Он думал о другом. Каждая звезда в небе имеет свой круг, будет иметь свой круг и та новая звезда, что родится в эту ночь. Но какая судьба ждет то дитя, которое рождается сейчас в землянке над Росью?
Добрыне это не было безразлично. Женщина, стонавшая и кричавшая в землянке, была его сестрою, в ней текла та же кровь, что и в Добрыне, — кровь Анта, деда Улеба, Воика… Их же кровь будет и в новорожденном ребенке, кровь Полянского рода…
Но будет в дитяти и другая кровь, и, когда Добрыня думал об этом, холодок и трепет пробегали по его телу.
В землянке раздался детский плач. Вздрогнул Добрыня, медленно снял с головы шлем, положил руку на рукоять меча.
Скрипнула дверь, из землянки вышла Желань.
— Это ты, Добрыня?
— Я, Желань.
Тогда она вымолвила одно слово:
— Сын…
И торопливо стала спускаться с ведром к реке.
А Добрыня вошел в землянку. Луч месяца проникал в угол и освещал голову и грудь Малуши. Она утомленными, глубоко запавшими глазами посмотрела на него, указала взглядом на свою грудь.
Там лежало дитя, ее сын, только что появившийся на свет. Он еще не знал и не видел этого света, но хотел войти в него, хотел жить и так громко кричал.
Добрыня шагнул вперед и положил на землю рядом с ложем свой шлем, снял с пояса и положил тут же меч.
Удивленными глазами смотрела на него Малуша.
— Кланяюсь тебе, княжич! — произнес Добрыня.
— Быть ему Владимиром, — сказала Малуша, — так велел отец…
— Здрав будь, Владимир! — еще раз поклонился Добрыня. — У тебя хорошее имя. Пусть боги помогут тебе владеть миром на Русской земле, уничтожать врагов. Дай Боже!
Малуша закрыла глаза. Добрыня вышел из землянки. Мимо него с полным ведром торопилась Желань.
Подняв голову, Добрыня смотрел на небо, что глубоким, бездонным шатром повисло над землею. Справа, над Росью, где плыл месяц, небо было светлое, там звезды были едва очерчены, тлел!.. А на севере и востоке небо было темно-синее, глубокое, и в нем, как жемчужная россыпь, мерцали, переливались, играли всеми красками большие и малые звезды. Где же, думал Добрыня, среди этих звезд та, новая, что зажглась в сегодняшнюю ночь, где звезда Владимира, сына Святослава? Звезда эта уже горела, она должна была гореть. Но Добрыня был в землянке, когда она загоралась, и теперь он уже не мог ее найти в море звезд, игравших, как жемчужины, мерцавших и сиявших, как холодная серебряная пыльца в высоком бездонном кебе.
В ту же ночь, когда месяц покраснел и стал склоняться к лесу по другую сторону небосклона, а черная тень от скал покрыла плес реки, кручи, а потом и землянку, из Будутина выехал всадник.
В поле не видно было дороги, в долинах клубились туманы, они ползли, затягивали все вокруг. Но всадник крепко сидел в седле, он хорошо знал дорогу в поле, изо всех сил гнал коня, и эхо от топота копыт, как это бывает перед рассветом, разносилось далеко вокруг.
Это мчался в Киев Добрыня, он хотел поскорее привезти к княжескому столу весть о том, что в Будутине над Росью родился сын рабыни Малуши Владимир, сын Святослава.
5
И судьба еще раз улыбнулась Малуше…
Счастье матери! Уже в первую ночь, когда у груди лежало родное дитя, жадно сосало материнское молоко, впивая ее силы, Малуша испытала невыразимую радость, она была по-настоящему счастлива.
Все прошлое, каким бы тяжелым и страшным оно ни было до недавних пор, отступило от нее, как буря на Днепре. Теплое, нежное тело сына лежало у ее тугой, наполненной молоком груди, она проводила рукою по этому тельцу — головке, спине, ножкам, — и это словно успокаивало, утешало ее.
Она лежала на ложе в углу землянки, покрытом травою, под нею был обыкновенный холст, твердый изголовник[148] в головах, на полу рядом стояло ведро с водою из Роси, кружка, миска с похлебкой. Низко нависал сплетенный из лозы и присыпанный землею потолок, с которого то и доле сыпались комочки земли. В землянке не было огня, только через оконце сюда врывался зеленоватый луч месяца. А ей казалось, что у нее лучшее в мире ложе, что у нее есть все, чего только может пожелать человек, есть и самое главное, самое большое — счастье.
И так было не только в эту ночь. Утро показалось ей еще более прекрасным, чем ночь, ибо тогда она впервые увидела глаза своего сына и заглядывала в них, как в душу свою и любовь. День пробежал, как миг: в землянку приходили — так велел обычай — простые жители Будутина, и все они несли свои дары. Вечер еще раз порадовал ее, потому что теперь сын уже хотел спать, а там и сама Малуша ощутила тяжкую усталость, заснула, да так и спала всю ночь, обняв рукою сына.
А через день-другой Малуша начала работать, потому что теперь Желань не могла сама управиться по хозяйству: теперь у них в землянке был целый род — бабка, мать, сын…
Но работа не утомляла Малушу, и никогда она не работала с такой радостью и наслаждением, как теперь. Она следила за сыном, кормила его, бегала на речку, возилась в огороде, помогала Желани — да разве перечислишь все, что делала и что еще хотела сделать Малуша! Мир расцветал вокруг нее, за весною наступило лето, за летом — осень, но вокруг было все так же много солнца, тепла, радости, счастья.
И даже зимою, когда лед сковал Рось, а за стеною землянки гудела вьюга и трещал Мороз, им в землянке было уютно, тепло. Бабка Желань крутила себе да крутила пряслице,[149] Малуша сидела у очага перед люлькой, слегка покачивала ее, вспоминала песню, которую пели в Любече матери над своими детьми, которую она слышала и в своей родной землянке.
Качаю я люльку, качаю, качаю. Малое дитятко, забота большая, — начинала Малуша и прислушивалась к своим словам, потому что это было сказано будто про нее:
Ой, сын мой родимый, милый мой сыночек, Не сплю я с тобою сколько уж ночек. Тебя бы, сыночек, качала, качала. Только я бы радость от тебя видала…
О, какие это были хорошие, радостные слова!
6
Вечером во дворе остановилось несколько всадников. Малушу это не удивило — княжьи дружинники часто ездили за Рось и всегда останавливались у их землянки, прежде чем переправиться через реку. Заслышав издали конский топот, она сама выходила им навстречу — подаст воды напиться, перекинется
