Глава вторая
1
Князь Святослав знал, как трудно будет бороться Руси с империей, у которой лучшая в мире рать, и потому готовился к войне так, чтобы обрушиться на врага всей силой, а самим пролить меньше крови.
В отличие от Олега и Игоря, которые ходили к Константинополю только на лодиях, князь Святослав решил двинуться и по морю и суходолом. Да и врагов теперь было два — император и кесарь. Значит, и войск требовалось вдвое-втрое больше, чем в прежних походах, тысяч пятьдесят — шестьдесят.
Прежде всего князь велел готовить к далекому походу ло-дии. Он хотел посадить на них тысяч двадцать воинов. В каждой лодии могло плыть тридцать-сорок воинов; требовалось около пятисот лодии — и не долбуш-однодеревок, а набойных лодий — насадов с настилом.
Лодии строили все земли Руси: Чернигов, Любеч, Смоленск, Новгород, верхние земли. В первую же весну с полой водой по Днепру, Десне, Припяти поплыли к Киеву плоты и вереницы однодеревок, выдолбленных или выжженных из дуба, липы, вербы.
Ниже Киева, в Витачеве, плоты эти и однодеревки встречали опытные древоделы. Они вытаскивали колоды и однодеревки из воды, однодеревки высушивали, а из колод пилили и тесали доски. Тут же, на берегу, ставили в несколько рядов подпорки для будущих насадов, выжигали на кострах и гнули крепкие дубовые брусья — кокоры, из коры и лозы готовили гужбу.
В это же время к Витачеву, через Перевесите и Берестовое, ехали и ехали возы — на них везли разную кузнь, которую мастера железа ковали в предградье: топоры, тесла, долота, крученые гвозди.
Работали день и ночь. Далеко вдоль Днепра горели костры, пахло смолой, слышны были людские голоса, стук топоров, сухие удары тесел.
И уже вдоль витачевского берега вырисовывались остовы будущих лодий: днища долбленые, кокоры прибиты железными гвоздями, к кокорам набивались или привязывались гужбою ряд за рядом доски- насады, поверх которых клали настил. Это были настоящие корабли, которым не страшно и море.
Неспокойно было в эту пору и в предградье, где в хижинах и землянках жили кузнецы, теснились седельники бок о бок с усмарями, а подле раскаленных печей возились скудельники.
С рассвета на днепровских кручах вились дымки, хрипели кузнечные мехи, ухали по наковальням молоты; подле хижин усмарей[161] перехватывало дух от смрада кож и квасов; скудельники[162] целыми семьями разминали в ямах зеленоватую и красную глину.
Больше всего дела было у кузнецов железа и меди. В их прижавшихся к горе корчийницах дни и ночи не угасали горны, свистели мехи, били по наковальням молоты. Сколько и какой только кузни не готовилось для дружины князя и воинов! Оружие ковали из железа и меди; лучшие дружинники заказывали мечи харалужные или из железа, закаленного в моче рыжего паробка либо черного козла. Такое железо, говорили воины-бывальцы, не щербилось, не тупилось. А рыжих юношей да черных козлов в предградье было хоть отбавляй.
И кузнецы ковали обоюдоострые Полянские мечи, кривые, похожие на персианские или хозарские, сабли, длинные и острые копья, широкие секиры, легкие топорики, ножи для сулиц[163] и маленькие, но чрезвычайно острые наконечники для стрел… Лучшие кузнецы сваривали из колец или клепали из пластин кольчуги и шлемы, готовили обручи для щитов: медные — дружинникам, золотые и серебряные — воеводам; украшали оружие чернью, вделывали драгоценные камни.
Недалеко от кузнецов, а часто и совсем рядом в больших бочках разводили квас усмари. Они мочили в нем шкуры, разминали их тут же, на траве, руками и сбивали мездру. И из умелых рук усмарей выходила добротная усма — красный и зеленый сафьян…
Близ усмарей жили чеботари, седельники. Они тачали из сафьяна сапоги с высокими голенищами и коваными каблуками, прошивали золотом, подбивали серебряными гвоздями — для воевод и тысяцких. Гнули тупоносые поршни с длинными завязками — для княжьих дружинников. Седельники обтягивали толстой свиной усмой деревянные колодки, обивали седла золотыми и серебряными гвоздями, шили уздечки, поводья.
А разве мало было дела скудельникам? В далекой дороге дружине и есть и пить нужно. И они делали из глины горнцы, корчаги, плосквы,[164] обжигали все это гончарное добро в печах, обливали его горячим крепким рассолом из капусты, чтобы посуда была как кремень!
Не засыпало предградье и по ночам. Гора тонула во мраке, над Почайной и на Подоле гасли огни, а в предградье то тут, то там, прорезывая мрак, поднималось багряное пламя — это кузнецы варили в глиняных домницах железо либо скудельники обжигали в больших печах посуду.
2
А в то же время через степи и леса, через реки и вязкие топи мчались на конях, плыли на челнах, просто шагали со своими дружинами воеводы и мужи нарочитые — князь Святослав звал людей всех земель Руси идти на рать против ромеев.
С дружиной воеводы Гудима отправился в Новгород и Добрыня. Путь был далекий, долгий, месяца на три. Поначалу приходилось плыть на лодиях до Верхнего Волока, дальше тащить лодии до Ловати, а там уж снова на веслах до самого Новгорода. Гудиму надлежало сидеть в городе, пока не соберется войско. Только с наступлением весны, в половодье, Добрыня мог вернуться в Киев.
С тяжелым сердцем отправлялся он в далекую дорогу. Охотнее побывал бы он в это время в Любече, посетил отца с матерью, посоветовался с ними. Но туда двинулась другая дружина. Болело сердце у Добрыни и о Малуше, но он не знал, чем ей пособить. Однако больше всего беспокоился Добрыня о своем любимце Владимире — живет княжич в тереме у княгини Ольги в достатке и богатстве, а все-таки трудно ему, нет любви и согласия у него с братьями Ярополком и Олегом. Дворовые, а особенно ключница Пракседа, всячески стараются обидеть отрока. Конечно, никто вслух не говорит, но известно и так: княжич Владимир — рабичич, простого рода, не горянский, а подолянский, а может, — думали люди, но помалкивали, — и любечанский.
Хорошо, что Добрыня не отходил от него. Мудро поступил князь Святослав, приставив Добрыню к Владимиру дядькой. И Добрыня воспитывал Владимира, как водилось в его роду: будил на рассвете, купал летом и зимой в холодной воде, учил стрелять из лука, рубиться мечом, скакать на коне, ходить на ловы.
И рос княжич Владимир смелым, мужественным, совсем не таким, как Ярополк и Олег, которых воспитывала княгиня Ольга. Да и не похож он был на них: те — хилые, вялые, а Владимир — крепкий, как дубок, неразговорчивый и задумчивый, страстный, но сдержанный, как огонь, что тлеет под тонким слоем пепла, как свежий ветер на Горе.
Был он темноволосый, кареглазый. Изо дня в день, из года в год, когда бы ни взглянул на княжича Добрыня, ему казалось, что видит он Любеч, родное городище, отца и Малушу. Такой, именно такой была когда-то его сестра!
Правда, иной стала Малуша позднее, когда прогнала ее с Горы княгиня Ольга. Добрыня был хорошим братом и если не мог спасти честь сестры, то всячески старался помочь в беде. Он часто ездил в Будутин, помогал Малуше, пытался дать ей немного золота, серебра. Но Малуша не брала у брата ни золота, ни серебра. «Это княжье, — говорила она, — а ничего княжьего я не хочу… Не надо, ничего не надо мне, брат!»
