Шорох шелковой портьеры, вкрадчивый, глухой, неверный, Теребил, тянул мне нервы, ужас полнил существо, Так что, страхи отгоняя, я твердил как заклинанье: «О ночлеге просит странник у порога моего, О ночлеге молит странник у порога моего, Странник, только и всего». Вскоре, мужества исполнясь, я шагнул как в омут в полночь: «Сэр… мадам… – не знаю, кто вы – не ищите строгих слов: Я в дремоте был печальной, и так тихо вы стучали, Вы столь слабо постучали в двери дома моего, Что, я думал, показалось…» – распахнул я дверь рывком – Темнота и… – ничего. В тьму недвижным впившись взглядом, замер я; и будто рядом Ангел снов и страхов ада черное крыло простер. Тишина была полнейшей, темнота была кромешной, И лишь призрак звука нежный шепот доносил: «Ленор!» Это я шептал, и эхо возвращало мне: «Ленор!» - Эха бесполезный сор. В комнату вернувшись грустно, без надежд, в смятенных чувствах, Я услышал те же стуки, – чуть ясней, чем до того. Я подумал: 'Да ведь это у окна скребется ветер; Гляну – и в одно мгновенье будет все объяснено, Сердце стоит успокоить – будет все объяснено… Ветер – только и всего!' Но едва открыл я ставню, как на свет, с вальяжной статью Благородной древней знати, ворон выступил из тьмы. Не смущаясь ни секунды, извинений, даже скудных, Предъявить и не подумав, он уселся над дверьми - Как на трон, на бюст Паллады взгромоздился над дверьми - Наяву взирать на сны. Видя гордое величье, видя, как смешно напыщен Этот лорд из рода птичьих, скрыть улыбку я не смог. «Ты, хоть временем потрепан, но уж, верно, не из робких; Так скажи: на тех дорогах, что ты в жизни превозмог, – Звали как тебя в том аде, что ты в жизни превозмог?» Каркнул ворон: «Nevermore». Сей бесхитростною речью, сколь скупой, столь человечьей, Удивленный бесконечно, я воззрился на него; Потому как, согласитесь, смертным раньше и не снилось, Чтобы птицы громоздились над порогами домов, Чтоб на бюсты громоздились над порогами домов - Птицы с кличкой «Nevermore». Ну а ворон, в грусти словно, молвил только это слово, Будто в этом самом слове вся душа была его. И замолк, перо не дрогнет; из меня же слабый, робкий Выдох вырвался негромкий: 'Я друзей сберечь не мог, - Так и он к утру исчезнет, как надежды до него'. Рек здесь ворон: «Nevermore». Звук в ночи таким был резким, так пугающе уместным, Что я дернулся с ним вместе, под собой не чуя ног. 'Но, конечно, – бормотал я, – это весь запас словарный, Что какой-то бедный малый заучить ему помог, Хороня свои надежды и кляня тяжелый рок Бесконечным «Nevermore». Ворон все же был забавен, и, чтоб грусть свою разбавить, Я, дела свои оставив, кресло выкатил вперед; В нем усевшись поудобней перед бюстом с птицей гордой, Разрешить решил я твердо, что имел в виду сей лорд, Что имел в виду сей мрачный, старый, мудрый птичий лорд, Говоря мне «Nevermore». Так сидел я отрешенно, в мир догадок погруженный, Ну а ворон взглядом жег мне, словно пламенем, нутро; Головой клонясь устало на подушки бархат алый, Вдруг с тоскою осознал я, что склониться головой - Что на этот алый бархат лишь склониться головой Ей нельзя, о – nevermore! Вдруг как будто сладость дыма от незримого кадила Воздух в комнате сгустила, ангельский донесся хор. «Глупый! – я вскричал. – Бог, видя, как горьки твои обиды, С ангелами шлет напиток для забвения Ленор! Пей же снадобье, пей жадно и забудь свою Ленор!» Каркнул ворон: «Nevermore». «О, вещун – пусть злой, все ж вещий! – птица ль ты, иль зла приспешник!- Послан ли ты силой грешной, иль тебя низвергнул шторм - Сквозь безмолвье светлых далей, через брег, где волны спали,
