яичко упало и разбилось. Тут одно понять надо — золотые яички бьются, когда падают.
Плачет дед — директор. Плачет баба — главный технолог. Очень нужное было изобретение. Очень технологичное было изобретение. А Курочка-изобретатель говорит им: «Не плачьте, не ревите, принесу я вам другое изобретение, не такое замечательное, зато по вашим отсталым мозгам в самый раз. И консультант Мышка из министерства вам не потребуется».
Гости пошумели немного, но потом согласились — мол, в этом толковании что-то есть. По крайней мере логика присутствует. Но одна дама завила губы веревочкой и говорит:
— Бред. Искусство нельзя толковать. Только невежды могут.
Многие гости смутились, они-то себя считали интеллигентами. А я с дамой не согласился — вспомнил я, как «Курочку-рябу» толковала моя бабушка. Она говорила мне, тогда маленькому:
— Золотое яичко — это любовь. Вот и бьют свою любовь Дед и Баба. Пробуют — крепка ли. Потому что в глубине души друг другу не доверяют или ревнуют. А мышка серая — сплетня, клевета. Вот и падает золотое яичко и разбивается. Вот и плачут Дед и Баба над своей разбитой любовью. Сплетня, клевета всех ударов сильнее. Недоверие, значит, в человеке сильнее доверия.
— Кто же тогда курочка? — спрашивал я.
— Курочка — это судьба. Она идет и яички роняет. Одному золотое, другому простое. Третьему — болтуна.
— А простое яичко что?
— А куда уйдешь? — говорила бабушка. — Раньше разводов у простых людей не было. Так и жили с разбитой любовью. По привычке жили. Простое яичко — это привычка. Обыденность.
Гостям толкование моей бабушки понравилось больше. Кто-то сказал, что «Курочка-ряба» пришла к нам из санскритской литературы. Кто-то сказал, что она ниоткуда не приходила, а как появилась тысячелетия назад, так и существует вместе с народом, так и живет. Наверное, «Курочка-ряба» в той или иной форме есть у всех индоевропейцев. Хотя русская Курочка уж больно сильно закручена. Многомудро.
А дама с веревочными губами и говорит обиженно:
— Бред. Нельзя толковать искусство. Искусство надо только чувствовать.
Чувствовать надо. Но и толковать надо. Толкование библейских текстов — семейное чтение — продвинуло вперед мышление католической и протестантской Европы супротив православной России. Тема особая, некоторым лицам кажущаяся спорной, но тем не менее содержащая проблему.
Простолюдинность толкования искусства — выдумка снобов. Сноб губами чмокает, глаза у какой- нибудь картины закатывает, а когда его кто-нибудь из Сургута спросит, чего он там, на картине такого замечательного разглядел, сноб или промолчит, проплывая над головами непосвященных, или, что чаще, скажет: «Искусство необъяснимо и нетолкуемо. Искусство следует воспринимать через образ и его поглощение».
Я слышал, как одна девушка ответила снобу:
— Через поглощение я воспринимаю капусту.
Удивительное дело — снобизм. Я думаю так: талант при определенных условиях вырастает до гениальности. Посредственность лишь до снобизма. Снобизм вершина посредственности, его корона. Поэтому так велика толпа королей искусства.
Конечно, наша история давала повод художникам выступать против толкования искусства, нужен был протест против знаменитого тезиса — «искусство должно быть попятно народу». Этот тезис делал уязвимыми или полностью перечеркивал качественные критерии. Любой невежда из так называемого «народа», поскольку человек образованный уже народом не считался, мог заявить: «Мне непонятно, — значит, это и не искусство». Искусство первое пало под натиском невежественности. Потом пришел черед промышленности. Примитивные толкования на уровне «как живой» настолько распространились, что даже музыку толковали: «Слышите, ручеек журчит. А вот птички… Слышите, птички?»
В те годы как генная защита и родился тезис: «Не трогай. Искусство не толкуемо».
Если бы его нельзя было толковать, не нужны стали бы и искусствоведческие и музыковедческие факультеты. Профессии, изучающие искусство и литературу, не нужны были бы.
Диалог об искусстве, толкование его должны опираться на зрелость оппонента. Начинать такую работу следует с детского садика, когда взгляд ребенка на мир широк и творящ. Именно в раннем возрасте ребенок способен понять вихревую свободу Василия Кандинского и упорядоченную универсальную гармонию Пита Мондриана.
— Чушь! Как можно толковать абстракцию?
Спокойно. Как и все, что создал и создает человек.
Кстати, два названных художника, на мой взгляд, хорошо выражают сущность церквей: православная церковь — Кандинский, католическая (протестантская) — Мондриан. Театр и кристалл. Мистерия и логика. Церковь как характеристика духа — народный характер.
Вместо конкретного и понятного «создавать», мы научили наш народ слову «созидать», красивому, но ни к чему не причастному. Нельзя созидать картину, нельзя созидать дом.
И к сказке у нас было отношение чудовищное. От нее хотели не творящей, а прикладной педагогики, не божественного, но примитивно-социального. И вот несла Великая Курочка-ряба примитивные простые яички и тиражировала, тиражировала их. Простые. Иногда раскрашенные.
А золотые-то где?
«Прибежала мышка, хвостиком махнула, яичко упало и разбилось».
— Когда же «Гуси-лебеди»?
— Сейчас.
Мой знакомый художник И. Ершов иллюстрировал народные сказки. Он их много иллюстрировал, даже для Франции.
Однажды смотрю его новые работы к сказке «Гуси-лебеди», и что-то мне странно, что-то меня тревожит. Более того — поражает. А вот что: сидит братец Иванушка в лапотках на спине лебедя, внизу деревни аккуратные, поля-полоски, леса и дубравы, река синяя, а у лебедей носы длинные, зубастые, как у летающих ящеров.
— Как же так, — говорю я художнику. — Лебедь птица нежная, белая. Символ любви и верности, доброты и самопожертвования — и вдруг с зубами.
Художник и говорит:
— Это же птицы Бабы-яги. Они же Иванушку покрали и к ней несут. Наверное, это другие лебеди. Наверное, их две породы. Одна порода для красоты, другая — вот, детей воровать Бабе-яге на ужин… Я и подумал…
И я подумал. Ну не может быть в народной сказке ничего такого подобного. В литературной, наверное, может: лебедь белая — свет; лебедь черная — тьма. Балет «Лебединое озеро». А в народной сказке всякая лебедь — белая. Всякая лебедь — свет. Любовь и самопожертвование.
Размышляя над этой сказкой, я и сам сказками начал мучиться. Но не обо мне разговор — о «Гусях- лебедях». Это, на мой взгляд, великая сказка. Не менее древняя, чем «Курочка-ряба». Я вам сказку эту сейчас как бы перескажу.
Принесла сестрица Аленушка братца Иванушку на бережок и говорит: «Посиди здесь. Поиграй речными пестрыми камушками, а я мигом — побегаю с подружками в горелки да в пятнашки и ворочусь». «Ступай, — сказал Иванушка сестре. — Я лошадок глиняных налеплю».
Играет Иванушка разноцветными камушками, лепит из глины лошадок, ракушками их украшает. Тут налетели гуси-лебеди, подхватили Иванушку и унесли его в неизвестном направлении.
Прибежала сестрица на бережок — нет братца. Заплакала она, подумала — утонул. А где утонешь — ручеек мелкий. Камыши рассказали ей, что унесли Иванушку птицы гуси-лебеди на своих белых крыльях. Побежала Аленушка братца искать, а куда — не знает.
Выскочила Аленушка на бугорок. На бугорке печка стоит. На вопрос Аленушки о брате печка ей отвечает: «Отведай моего пирожка ржаного — скажу». Но Аленушка ей нагрубила: мол, я у своего батюшки булки сдобные не ем. И лесной яблоньке, предложившей ей свое кислое яблочко, также нагрубила: мол, я у батюшки сладкие яблоки не кушаю — медовки, грушевки. И роднику нагрубила: мол, она у своего батюшки квасы и взвары не пьет, а родниковую водицу подавно нить не станет…
