Они

Алексей Слаповский ОНИ (Роман)

Местом действия выбрано место жительства автора; на самом деле эта история случилась в другом районе Москвы. Впрочем, она могла случиться где угодно.

А.С.

Часть I

1

Они везде.

Но режим оккупации открыто не объявлен, правила неизвестны. Поэтому трудно понять, кто они.

Приходится определять по признакам.

М. М. идет по рынку и систематически размышляет.

Оккупанты плохо владеют языком захваченной страны, мысленно формулирует он и мысленно же подчеркивает, как делал это когда-то на бумаге, будучи школьником, потом студентом, потом преподавателем общественных наук в полиграфическом институте. Но тогда мы все оккупанты, приходит он тут же к выводу, ибо все плохо говорим и еще хуже пишем на собственном родном языке, понимать же мы его часто совсем не понимаем.

Оккупанты презирают нравы, обычаи и культуру чужого народа. Но мы и сами презираем свои обычаи, нравы и культуру. Наши некоторые нравы, впрочем, уважать довольно трудно. Следовательно, и этот признак нельзя считать корректным.

Оккупанты грабят захваченную землю, гадят, где могут, и рушат все, что попадется под руку. Опять выходим поголовно мы: грабим, гадим и рушим. Но это, делает попутный вывод М. М., касается не только нашей страны, а и всего мира, т.е. Земли.

Оккупанты насилуют женщин и мордуют детей. Тут М. М. призадумывается. Детей-то мордуют, это ясно. И женщин насилуют — не только сексуально, но и всячески. Однако, по его наблюдениям, и женщины стали все больше насиловать мужчин — во всех смыслах опять же. Да и детишки все смелее мордуют взрослых. Следовательно, некоторые женщины и дети сами относятся к оккупантам? Это надо осмыслить отдельно.

Оккупанты высокомерны, самодовольны и грубы. Тут уже полегче, уже можно что-то вычленить. М. М., когда-то бывший целых два года заместителем декана заочного отделения, то есть в каком-то смысле администратором, госслужащим, не раз сталкивался с остальным чиновным миром и знает, что по этим признакам можно отнести к оккупантам почти всех, кто служит государству, ибо само государство в первую очередь высокомерно, самодовольно и грубо.

Оккупанты руководствуются не законом, а правом силы и разрешенного произвола. Это понятно: жители оккупированной страны вне закона уже в силу самого факта оккупации. Но с самим правом силы и беззакония непросто. С утра некто Н., к примеру, силен и беззаконен по отношению к своим домашним. На службе Н. сам становится объектом применения силы и беззакония со стороны начальства. Но вот он едет, к примеру, на курируемое предприятие, в подотчетную организацию — и опять вершит произвол. Возвращается, его останавливает дорожная зондеркоманда, — он опять объект произвола. И так без конца. Поневоле запутаешься.

Да еще путаница понятий и слов. Обилие иностранщины наводит на мысль об интервенции, захватничестве, мысль утешительную: ненависть к внешнему врагу делает душу крепкой, трескучей и праведно жестокой, как русский мороз. Но загвоздка в том, что и родные слова будто кто-то подменил. Уже слово утро не кажется ясным и зовущим, день не видится звонким и наполненным, вечер не томит тревогой радости, все стало только лишь сменой времени суток...

М. М. перестал доверять даже обычным названиям улиц, метро и проч. Да и самого города. Он называет мысленно Москву — Массква, Тимирязевское метро, возле которого живет, — Тюрьмогрязевским, Дмитровское шоссе — Митькиным, понимая, что отчасти это привычное русское (мрусское на языке М. М.) самоиздевательство и самоуничижение, но у него другие цели: не дать себя окончательно запутать, сохранять бдительность, чтобы не принять одно за другое. Поэтому он называет милицию зондеркомандой. Конечно, она не имеет ничего общего с фашистскими карательными отрядами, об этом и подумать жутко. Но надо быть настороже, иначе группа молодых людей в форме, которую ты, умилившись, признаешь родной милицией, а не зондеркомандой, возьмет тебя, умиленного, за руки и за ноги и ударит до смерти о тротуар — хотя бы за то, что нагло, прямо и безбоязненно смотришь, а они этого терпеть не могут.

М. М. не доверяет даже своему имени. Зондеркомандовцы довольно часто останавливают его и проверяют документы, потому что он похож на арзезина (так назвал М. М. кого-то, добиваясь прояснения смысла, но забыл, кого). Ни с того ни с сего, просто похож, особенно когда не побреется. И М. М. вполне понимает служивых. Но на их месте он не стал бы доверять документам. Документы сейчас подделывают так, что не подкопаешься. Конечно, помимо документа есть человек, который о себе понимает, что он Михаил Михайлович Немешев, мужчина шестидесяти семи лет, однако это может быть самообольщением и заблуждением. При нынешних технологиях проникновения в мозги легко представить, что ему на некоторое время внушили, чтобы он чувствовал себя Михаилом, а на самом деле он от рожденья Майк, или Мишель, или Мигель... М. М. не утверждает, будто это именно так, но вполне готов допустить. Даже если он все-таки Михаил Михайлович Немешев и никто иной, в любой момент могут поступить разъяснения, кем ему считать себя в дальнейшем.

Ведь самое ужасное не в том, что кто-то оккупировал пространство и время для своих целей, а в том, что отдельный человек, вот он, М. М., мученик мига, как иногда он себя называет, не понимает, кто он в организованной кем-то системе — только ли оккупированный или все-таки прислужник режима? Или, что не исключено, и сам оккупант? А это важно понять — чтобы действовать.

Он давно догадывался об оккупации, но окончательное прозрение пришло однажды в отделении Сбербанка, куда он пришел получать пенсию. Он стоял в очереди, читал от скуки информацию и объявления, и вдруг его как ударило. Над одним из окон висела бумажка: «ОБСЛУЖИВАНИЕ КЛИЕНТОВ ПОСТРАДАВШИХ ОТ НАЦИОНАЛ-СОЦИАЛИЗМА ВО ВРЕМЯ ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ». М. М. перечитывал это раз десять. И понял. То есть он тогда еще не понял, что именно он понял, но было ощущение озарения. Жертвы (или люди, или пусть худшее, но терпимое — «лица») превратились в холодное и деловитое — «клиенты». Фашизм превратился в национал-социализм. То же, да не то. Великая Отечественная превратилась во Вторую мировую, что отчасти верно по форме и совершенно неверно по сути! И даже презрительное отсутствие запятой после «клиентов» показалось М. М. многозначительным намеком на то, что теперь — можно. Что именно можно, он не понял и, если честно, не понимает до сих пор. Но — можно.

С этого и началось прогрессирующее осознание двойственности всего. Поэтому М. М. и вынужден проводить время в постоянном умственном труде, заменяя слова и понятия на более точные (хотя они при этом не обязательно сформулированы короче). Жену он, например, называет «женщина, с которой я живу» и чувствует, что это гораздо правильнее, чем хитроумное, расплывчатое и, если честно, ничего не обозначающее — «жена». А сына называет: «мужчина, рожденный женщиной с которой я живу». Тоже точнее не скажешь. М. М. проверял: смотрел на этого человека, высокого, красивого, умного, и пробовал мысленно назвать: «сын». Звучало фальшиво. Тогда исправлялся: «мужчина, рожденный женщиной, с которой я живу». Звучало правильно, честно.

Конечно, это только пересказ, грубое изложение того, что на самом деле чувствует М. М. Если попробовать передать хотя бы приблизительно его мироощущение, то сегодняшнее утро можно описать так: 'Введя в организм через ротовое отверстие некоторое количество углеводов, жиров и белков, я сказал женщине, с которой живу, что пойду перемещать свое тело. Выйдя из своей бетонно-кирпичной ячейки в пространство лестниц, я встретил человека женского пола из ячейки справа и в очередной раз напомнил ему (т. е. ей), что после времени, считающегося полуночью, нельзя извлекать громкие звуки из музыкального инструмента с клавишами; она, как всегда, замахала правой верхней конечностью, стала произносить формально извинительные слова, больше, чем нужно, изгибая при этом две выпуклые полоски кожи, намазанные чем-то блестящим и алым, показывая сквозь них белые костные образования, предназначенные для размельчения пищи, и интенсивно шевеля органами зрения, пытаясь этим