У каждого нормального человека бывают в жизни минуты, когда хочется высоко подпрыгнуть на месте, а потом куда-то быстро побежать. И повода для этого, кажется, нет, а хочется. К сожалению, чаще всего это случается в пять-шесть лет, а потом всё реже и реже…
Мише казалось, что весна похожа на папино бритьё. Уже третий, наверное, раз ему приходило на ум это сравнение. Из земли выползает всякая всячина, как из папиных щёк колючки. С улиц убирают лопатами или машинами снег, а под ним остаётся влажная чистота, и это, прямо как специально, похоже на то, как бритва снимает мыльную пену с папиной щеки, и след остаётся такой же чистый и парной.
Папа перед этой процедурой плавно водит бритвой по кожаному ремню — туда-сюда — и курит папиросу, прищурив левый глаз.
— Пап, а почему у тебя колючки растут?
— Потому что я курю, — говорит папа, удерживая папиросу в левом углу рта.
— А я буду курить — и у меня будут?
— Угу.
— А бриться больно?
— Очччень!
— А зачем же ты тогда куришь?
— На фронте пришлось…
Папа не говорит «на войне», он всегда говорит «на фронте».
А потом он «освежается», и появляется главный признак весны — ЗАПАХ!
Вот когда чистят снег, и дымится земля, и всё лезет из неё, и го-ло-во-кружительно пахнет — вот тогда и хочется высоко подпрыгнуть на месте и быстро куда-нибудь побежать.
В трамваях появилось новшество. Двери больше не болтаются деревянной гармошкой — везде установлены шипящие автоматические открывалки, и в каждом вагоне кондуктор одним движением руки открывает обе двери, переднюю и заднюю Открывалки двух типов. Первый тип нехороший: вертикальная полукруглая коробка на стене и тугой рычаг: вверх-вниз, с зацепом. Тянуть его даже крупным конструкторам тяжело. Второй тип — хороший. Маленькая коробочка под рукой, а на ней — плоская ручка. Повернул вправо — зашипело, и дверь открыта. Влево — зашипело и — закрыто.
Когда папа с Мишей ездили из садика домой, а кондукторша была не старая, папа всегда ей говорил что-то такое, смешное, наверное, что она смеялась и позволяла Мише вертеть плоскую ручку туда-сюда. Миша гордо впускал и выпускал взрослых людей, и они смотрели на него с уважением: человек механизмом управляет, при деле то есть.
Миша очень расстраивался, если попадался трамвай с первым типом открывалки. Там уж ему не разрешали. Бывало, что не разрешали поработать и на втором типе, тогда папа говорил Мише: «Вредная кондукторша».
Но чаще всего — разрешали. И Миша любил трамваи больше автобусов и даже больше троллейбусов, хотя все в городе ругали трамваи за медленность, редкость, набитость, грубость…
пела Мишина бабуня, и таким же зверинцем считало трамвай большинство населения.
А Миша любил трамваи. И то, что водителя называли почему-то «ватман», а некоторые из трамваев — «пульман», нравилось Мише, потому что это напоминало ему «боцман» или «штурман».
В этот весенний день папа пришёл за Мишей вовремя, на улице было ещё светло и даже солнечно. Вид у папы был такой, что Миша сразу понял: принёс что-то. Миша, как мог, торопился с одеванием, заглядывал папе в лицо и в кожаный планшет, но такая уж была у папы манера: молчать до поры до времени, а потом — бац!
— Пап, ты что-то принёс? — спросил одетый Миша.
— Я? — удивлённо ответил папа.
— Да… — со сладким предвкушением вступил Миша в ритуал.
— Что «да»? — тянул жилы папа.
— Ты мне принёс что-нибудь?
— Тебе?
— Да-да! Мне!
— А не боишься? — папа так говорит иногда, держа над Мишиной ладошкой сжатый кулак. Миша клянётся, что не боится, а сам аж приседает немножко: вдруг жук какой-нибудь! Но в ладошку падает обычно или конфета с ромом, или даже кусок магнита!
— Не бою-у-усь… — протягивает Миша раскрытую ладонь.
Папа засовывает руку в карман длинной шинели, долго что-то там разыскивает, — Миша ждёт, затаив дыхание, — а потом резко вынимает и протягивает Мише извивающуюся чёрную змею, которая шевелит всем телом, повернула голову в Мишину сторону и, чуть покачивая ею, смотрит в самые Мишины глаза…
Такого Миша не ожидал даже от папы. Папа, конечно, ничего не боится, но не змею же! И потом, красоту эту несусветную так близко Миша видел первый раз в жизни — и это было чудовищно.
— Возьми, — просто сказал папа.
Но Миша онемел и смотрел на змею такими круглыми глазами, что если б увидел это со стороны, даже в такую минуту, — рассмеялся бы.
— Ну? — с деланным равнодушием продолжал приставать папа. — Я кому принёс?
Но Миша, как загипнотизированный кролик, молчал.
— Может, ты боишься? — как бы стал догадываться папа.
Миша отрицательно помотал головой, спрятал руки за спину и сделал шаг назад.
— Смотри! — сказал папа, взял змею за хвост, и она безжизненно повисла головой вниз.
Миша с удивлением обнаружил, что она состоит из множества кусочков, как бы сросшихся между собой, рот открыт и неприятно красный внутри…
— Во-первых, — нарочито менторским тоном начал папа, — это уж. А ужи — что? Не кусаются! Запомни! Я в твоём возрасте их за рубашкой носил, вокруг шеи наматывал. Это во-первых. Во-вторых, — папа широко улыбнулся, как делал это всегда, когда раскрывался розыгрыш, — уж этот — де-ре-вян- ный!!! — Папа постучал сложенным вдвое ужом по Мишиному шкафчику. — Он не живой, понимаешь?
— Не живой? — растерянно улыбаясь, медленно спросил Миша.
— Деревянный! — ещё раз постучал папа по шкафчику.
— И не укусит? — у Миши перед глазами возник Лаокоон, отдирающий голову змея от своего бока.
— Кто?
— Она! — Миша пальцем указал на змею.
— Кто «она»? — нахмурился папа. — Уж, что ли?
Миша кивнул.
— Я тебе что сказал? Ужи — что?
Миша посмотрел папе в лицо и увидел, что папа начинает сердиться.
— Ну, что ужи? — стал папа показывать, как он еле сдерживается.
— Не кусаются… — прошептал Миша.
— А? — резко переспросил папа.
— Не кусаются.
