и инвалиды. Здесь дом-интернат…
— Знаем, — перебил его главный и поднял руки. — Знаем! Ничего плохого мы вам не сделаем. Но, — он с иронией посмотрел на Семеныча. — вы-то здесь кто?
— Такой же больной, — смутился капитан второго ранга. Его щеки зарделись. — Так получилось…
— Значит, вы не имеете права на ношение огнестрельного оружия, — констатировал военный. — Мы — представители законной власти Республики Молдова! Моя фамилия Гуцу, капитан Гуцу. Я — командир роты дивизии «Штефан чел Маре»! Приказываю вам: сдайте оружие! Обещаю, что никаких санкций к вам применено не будет! По-прошу вас!
И он требовательно протянул руку. Семеныч заколебался на мгновение, но решительно протянул ружье капитану. Тот взял его.
— Бине (хорошо), — он повернулся к своим. Ветка заметила, что его лицо сделалось жестким, а взгляд — ледяным, и приказал, — а ыл импушка! (расстрелять его)
Радостно сверкнули глаза вертлявого, он лихорадочно передернул затвор, и сухой треск автоматной очереди перерубил Семеныча. Тот качнулся и рухнул на грязный кафельный пол столовой. Из-под парадного кителя ужом потекла черная струйка. Фуражка Семеныча откатилась к ногам капитана, и бородач небрежно пнул ее сапогом. Именно этот жест привел в движение столовую. Все завизжали и бросились на военных. Но первой успела Аурика. С истошным криком она врубилась коляской в пах бородачу. От боли тот вскричал и согнулся пополам. В военных полетели стаканы и стулья. Раздались выстрелы, но они уже не могли остановить психов. Ветка кричала вместе со всеми и пыталась схватить стакан, чтобы бросить его во врагов. Ей это не удалось.
— Плекэм! Ей сунт болнавь! (Уходим! Это же больные!) — закричал капитан своим, и те поспешно, отстреливаясь, исчезли в коридоре. Ходячие бросились за ними. Вдалеке затих топот ног. Наступила давящая тишина. Инвалиды переглядывались и осматривали разгромленную столовую. Ветка увидела в разных местах несколько неподвижно лежащих людей, а у дверей, недалеко от Семеныча, — перевернутую коляску. Рядом, неестественно выгнувшись, с раскинутыми, как у куклы, ногами, притулилась Аурика. Из уголка рта вытекала струйка крови.
«Главное, коляска, — подумала Ветка. Она быстро и, как ей показалось, ловко упала на пол и поползла к дверям. — Главное, коляска!» — безостановочно бормотала она, ползя вперед. Сначала одна рука, затем другая, изувеченная, потом — подтянуть ноги… Она ползла, ползла по захарканному, грязному кафельному полу, мимо осколков посуды и луж крови, мимо сломанной мебели и трупов, мимо сидящих инвалидов и кусков хлеба… Плакала, но ползла. Плакала от жалости к Семенычу и Аурике. «Главное, коляска, — шептала Ветка, хотя сейчас она была готова все простить Аурике — ее тяжелую руку, вздорный характер, изумляющую наглость и неудавшуюся жизнь. — Главное, коляска!» — Она плакала, размазывая слезы здоровой рукой, от жалости к себе, потому что поняла: брат к ней вряд ли когда-нибудь приедет. Вряд ли когда-нибудь она, и все вокруг, еще хоть раз почувствуют себя способными к самостоятельным и решительным действиям. Ветка поняла, что главное событие в ее короткой жизни уже произошло. Вряд ли она когда-нибудь станет умнее, понятливее и мудрее, чем сегодня. Вряд ли когда-нибудь у нее будет семья, любовь, дом и друзья. Когда Ветка доползла, наконец, до коляски и положила на ребро спинки здоровую руку, она плакала уже от облегчения. Оттого, что ужасный, трудный путь остался позади, от того, что у нее будет своя коляска, которую она заслужила, и никому никогда не отдаст, оттого, что ей теперь достанет смелости и силы доехать на ней до Днестра и поплавать в быстрой прохладной реке, оттого, что все страшное уже кончилось — впереди длинная унылая жизнь в Доме, оттого, что иллюзии развеялись вместе с запахом автоматного пороха. Она понимала, что это хорошо: так ей легче будет жить. Но прощаться с иллюзиями в шестнадцать лет ой как не хотелось! И Ветка, раскачиваясь из стороны в сторону, истошно, по-бабьи завыла.
