Бобе Лее

А там темно
И не видать,
Что тут евреям благодать…
Потом и сын его убит,
И дом сожжен,
И все вначале
Так бесновались и кричали,
Но вдруг так дружно замолчали,
Что даже не поймешь, о чем…
Упали в ящик пятаки,
Часы остались на прилавке,
Но было в той пасхальной давке
Движенье верное руки.
Еще, пожалуй, не души,
Не вспомнившей о капитале
Мальчишеской руки вначале,
Что в ящик бросила гроши…
Тогда впервой я ощутил
Еврейство не как оскорбленье,
Но не пришло еще моленье
О чаше, не о том просил…
Крест нес Иисус
И тем крестом
Теперь евреев попрекают!
Как истины перетекают!
Повелевать — какой искус!
Я впитывал и не взрослел,
Копил и не уподоблялся,
И тайно от себя влюблялся,
И вырваться на свет хотел!

* * *

При виде Блюмы замолкали
Утешить способ не искали.
Когда «без права переписки»,
Тогда серьезные дела
У Блюмы ни детей, ни близких,
Она совсем одна жила.
И кухня темная молчала,
Кивком на «здрасте» отвечала,
Вздыхала тяжко по утрам,
И на столе ей «забывали»
То творог, то бульон в бокале,
То заграничную тушонку,
А то с гусиным жиром пшенку,
Но, чтоб никто не знал откуда
Такие щедрые дары,
Была лишь Блюмина посуда
Для той рискованной игры.
Они не щедростью гордились,
А смелой выдумкой своей…
Вполоборота торопились
Налить — и в двери поскорей.
Когда «без права переписки»,
Тогда серьезные дела…
У Блюмы ни детей, ни близких
Там, в гетто вся семья легла.
А он… затем прошел войну,
Чтоб бросить так ее — одну…
Кто не вдыхал чердачной пыли,
Не знал романтики стропил,
А там какие книги были,
Что не смущал июльский пыл,
И ловко сев верхом на балку
За паутиною корзин,
Я в жизни в первую читалку
Ходил в чердачный фонд один.
Она совсем не торопилась.
Она не видела меня.
(за дымкой высвеченной пыли
лучами на закате дня).
И долго путалась в веревке,
Стропила не могла достать
В зеленой шелковой обновке…
И я никак не мог понять,
О чем она сейчас хлопочет,
Белье повесить что-ли хочет,
А может, рухлядь принесла
Тут свалка общая была,
И лазить детям запрещалось…
Я сполз за балку и прилег,
Мне было невдомек начало
Того, что я увидеть мог.
Но крик ударил в крышу громом,
И я оглох, и я ослеп,
И атакован целым домом,
Захвачен был чердачный склеп.
Был мною этот бой проигран,
И валерьянкой усмирен,
Я по ночам, бывало, прыгал
В горящий на ходу вагон…
Чердачный ход доской забили…
И вроде обо всем забыли…
Тогда я верил, что решили:
От книг, жары и душной пыли
Устроил я переполох,