— Сотник… — Имя Туркмения так и не узнал. — Где вы сейчас? Что за фирма? — Они вроде бы ничего не знали.
— А заодно о себе… — предложил Кудим.
Ему устроили перекрестный допрос. Туркмения не возражал. При благоприятном исходе впереди ждали хорошие бабки. Разговор продолжился в соседнем кабинете, но уже в присутствии пухлой, в белом халате дамы, врача-психолога. Его проверили на детекторе лжи. Дама, кроме того, предложила выбрать один из цветов спектра из имевшихся на небольшом портативном приборе. Компьютер тут же выдал подробную характеристику его состояния.
«Придерживается осторожного подхода к проблемам и скрытой решимости поступать в конечном счете по-своему… Делает все, чтобы улучшить представление о себе в глазах окружающих, чтобы получить их признание и понимание его нужд и желаний…»
Кудим и Сотник отнеслись с пониманием. Личная жизнь Туркмении отвечала требуемым критериям.
— Был женат. Пока сидел, жене надоело ждать. Теперь один. Квартира пустая. Пришел, выспался. Можно снова на службу. Главное, чтобы вовремя и хорошо платили…
— За это не беспокойся. Как с дыхалкой? Где тренируешься?
Фонд был одновременно службой безопасности, соединением по борьбе с террором. От сотрудников требовалось быть в хорошей психологической и физической форме…
Кудим заговорил по существу:
— Присяги теперь нет. Есть контракт. Точно выполняй и не болтай лишнего. Работа мужская. Не особо рисковая. Если работать с умом. Тогда премия к зарплате. Отпуск за границей за счет фирмы.
— А если без ума…
— Тогда — небо в крупную клетку. Адвокат. Подогрев. Тоже за счет фирмы. Бывал. Знаешь…
В Фонде было то же, что и в агентствах коммерческой безопасности. Сопровождение, личная охрана… Встречать и провожать из Шереметьева… Оплата в баксах… Телохранители, занимавшиеся «личкой», секьюрити и охранники составляли разные группы. Между собой не общались. Туркмения был секьюрити. Старшими стояли бывшие офицеры, подчинявшиеся Кудиму. Кудим, как и Сотник, был из армейских. Прошел Афган, Чечню. Какие-то странные части. В Африке подхватил желудочное заболевание, вернулся к московским событиям…
Мужик был крутой. Убрали с волчьим билетом — «за дискредитацию». Из армии попал в рижский ОМОН. Навешано на него было много.
Фонд содержал в образцовом порядке.
Когда в Шереметьеве, в международном аэропорту, вспыхивали разборки, старшие быстро их тушили. Оба считались корешами видных московских авторитетов…
На братву в аэропорту это действовало безотказно. Похлеще, чем имена иных грузинских воров…
Взад-вперед меряя шагами камеру, Туркмения довел свои воспоминания до момента, когда приехавшие за ним руоповцы повезли на Шаболовку и оттуда сюда, на Петровку… В ДПЗ. В камеру с наседкой…
«С чего это менты вдруг заинтересовались Шайбой?»
Сосед на шконке в углу равномерно посапывал.
«Спит, блин, вместо того чтобы работать… На что деньги налогоплательщиков тратят!»
Ему захотелось сыграть в кошки-мышки.
—Слышь, уважаемый!
Тот открыл глаза. Туркмения перестал ходить по камере. Присел на корточки:
—Давно тут?
Сосед крутанул зрачками по сторонам:
—Тц-ц! В таких местах не говорят. Не знаешь?
Дверь подъезда за Игумновым еще не успела захлопнуться, как от тусовки у Театра Вахтангова отделился некто неприметный, незапоминающийся, каких сотни, — шмыгнул в ту же дверь. Игумнова в вестибюле уже не было. Какой-то амбал возился у почтового ящика: не то закрыл, не то только собирался открыть. Дверь позади снова хлопнула. Некто неприметный обернулся: крепкий, мужик средних лет… Он понял, что попал в ловушку. Решил пробиться назад на Вахтангова. Его бригада оставалась в переулке и ничего не знала, что произошло. Встречный удар вбежавшему в подъезд последним — детективу «Лайнса» — пришелся по лицу.
Старшего опера, оставившего ему записку в почтовом ящике, на месте не оказалось, его сосед по кабинету выказал явную заинтересованность:
—Кобура? Он говорил. Спасибо. Передам лично в руки. Не беспокойся.
Не исключалось, что он и был тем другом, о котором шла речь в записке. Игумнов не испытал подъема, расставаясь со снаряжением. Это было еще одним свидетельством черты, подведенной под прежним его существованием. В наплечной кобуре он таскал свой «Макаров», из которого приходилось стрелять и в воздух, и на поражение — при задержаниях и защищая себя… Кобура и пистолет лежали ночью у него под подушкой. Теперь милицейскому его снаряжению тоже предстояла новая жизнь. Упомянутая в записке «неприятность», которая обычно обозначала инспекцию по личному составу, полутайный орган, контролирующий ментовскую нравственность, свидетельствовала, что у неизвестного друга что-то произошло с его собственным снаряжением — потерял, пропил, продал агентам ЦРУ… Игумновской спецкобуре суждено было теперь залечь в фискальных материалах инспекции надолго, возможно, до самого прихода Машиаха.
Это уже не имело значения.
— Спасибо.
— Будь здоров…
Сестра Михи — в свое время тонкая, с черными косичками, с маленькой грудью, похожая на цыганку, — широко раздалась, как многие еврейские женщины, которым едва успело перевалить за тридцать. Она занимала половину стеклянной кассы — подсвеченного изнутри аквариума, который забыли наполнить водой и ракушками. Когда Игумнов подошел, она принимала выручку у носильщиков.
— Соня!
— О, Игумнов… — Сестра Михи симпатизировала ему. — Сейчас…
Она появилась в проходе между двумя аквариумами — тяжелая, в футболке до колен.
— Цветешь! Димка небось не нарадуется…
— Как же…
Муж ее был тихий туберкулезник, карманник.
— Как у него со здоровьем?
— По-разному… Что ты?
— Нормально.
— Из Шарьи ничего?
— Нет…
— Ты один теперь… Заходи. И Димка рад будет!
— Мама все в Иерусалиме? Как она?
— Спасибо. Собираешься навестить?
— Все бывает. Как Миха?
Она пожала плечами. На Соньку Жид мог положиться. Ее можно было выгнать с работы, выселить из квартиры, резать на части, жечь… Она все равно бы не выдала. Кроме сестры, у Михи никого в России не осталось. Мать с внуком еще раньше эмигрировали в Израиль. Жена вору не полагалась.
«Миха в Москве…»
Игумнову было достаточно увиденного.
—Я хочу предупредить. Бухарцев сдали. Афганца сюда заманили из Лондона, чтобы замочить. В любом случае, если ему нужна помощь… Вот телефон… — Игумнов сунул визитную карточку.
Носильщики у кассы тоскливо переминались. Она была настроена серьезно. Быстро соображала.
Рэмбо включил лондонскую кассету. Он прослушивал ее до того, как увидел на площади Игумнова. «— Почему он далнабой на «Дромит»?
— Спутал тебя с кем-то!
— Пару таких путаниц — и, смотришь, голову потерял!
