но обязательно интересно. Ребята шли сначала по крутой нерасчищенной улице. Потом свернули ха угол и оказались на широкой площади. Прямо против дома с флагом.
— Сельсовет, — пояснил Севка. К стене избы приледенел плакат: красноармеец штыком гонит маленьких фашистиков, они жалкие, как козявки, и падают с края плаката прямо в сугроб.
— Эх, вздохнул Севка, — годов мало, да и фронт далеко, а то пошел бы с немцами драться… или в партизаны. До околицы было недалеко. За свалкой почерневших бревен недостроенного клуба начинался лес. Сначала редкий, с елочками в заснеженных шапках, а потом какой-то синий, незнакомый и неприветливый. Сашка в серой солдатской шапке вдруг отбежал в сторону:
— Смотрите, смотрите, опять рыжая приходила! Холодно ей и есть тоже хочется! — припорошенная цепочка следов, четкая и ровная, шла напрямую к лесу, и Вовка представил себе лису, такую, как в зоопарке: она бежала и пушистым хвостом заметала след.
— Ну, ладно, — начал командовать Севка, — будем строить так: кто со мной здесь, а остальные с Витькой Малышевым в лес — готовить окопы и снежки. Ты, Вовка, со мной оставайся, — добавил Севка.
Работа была интересная! Настоящая работа! Сначала лопатой прокопали снег почти до самой земли, получилась глубина по плечи Вовке. Потом сложили стены, а сверху перекинули еловые лапы и на них снега набросали. Вот и снежная комната, в которой можно стоять не сгибаясь. Вокруг этого штаба стали складывать стены крепости из плотных снежных кирпичей, которые вырубали лопатой из сугробов. Мягкий день летел незаметно, солнца не видать — не поймешь: то ли утро пасмурное, то ли сумерки вечерние. Все время в воздухе висел гром, глухой и привычный. «Как на фронте, — подумал Вовка. — Вообще хорошо так работать: совсем не холодно и есть почти не хочется. А то, если дома сидеть окоченеешь, со скуки помрешь, и есть ужасно хочется». Когда все вымокли окончательно, Севка скомандовал:
— Кончай! Э-эй! В лесу! На сегодня хватит, а завтра все сюда сами приходите. Поняли? Пошли! Когда поравнялись с Вовкиной хатой, Севка позвал:
— Пойдем к нам, Вовка, перекусим. У тебя еще мать не пришла.
— А ты откуда знаешь?
— Знаю, она в сельсовете еще. Они там решают вопрос о ленинградцах. Пойдем.
— Он помолчал. — Вообще я про тебя все знаю. Вы ведь с моим дедом сюда ехали. Пошли к нам, а то зябко стало. Погреемся. Вдвоем веселее. Деда тоже еще нет. Он в сельсовете.
— А твоя мама? — спросил Вовка.
— А мать с отцом ушла, — Севка вздохнул. — На фронт.
Угар
Вовка никак не мог сообразить, что происходит. Он тер глаза холодными руками и вглядывался в темноту.
— Скорей, скорей вставай, — говорила мама, вытаскивая его из-под груды старых вещей, наваленных поверх одеяла, — вставай, сынок, опять угар.
Каждую ночь этот противный угар не давал Вовке выспаться. Он приходил поздно, неизвестно как залезал в дом и бродило нему невидимкой. Это был очень хитрый враг, наверное, большой и синий. Но Вовка его не видел и поэтому не мог проткнуть гибкой пикой или зарубить настоящим сосновым мечом. Мама говорила что «это наказанье какое-то» и что этот угар «их убьет». Дальше Вовка представлял себе, как он будет защищать маму и не даст угару убить их. Раз папа на фронте, то он сам сможет сразиться с этим страшным врагом. Но как его найти. На Вовкин вопрос: «Что такое угар?» мама ответила: «Такой воздух тяжелый». На улице снова гуляла луна. Ей почему-то не спалось. И угар ей не страшен. Она была белая-белая. В морозном воздухе искрились волшебные иголочки, тонкие-претонкие. Они не падали и никуда не летели, а только кружились на месте, будто танцевали и сверкали разными цветами. Деревня спала. Не дымили трубы. Темнели окна. Улица, как молочная река, бежала вниз под гору к настоящей реке, тоже белой, в ледяной и снежной одежде. Каждый шаг звонко отдавался, и казалось, что иголочки тоненько позванивают, когда задеваешь их на ходу.
— Мама, а как же люди могут в такой мороз в окопах сидеть? Им ведь холодно?
— Холодно.
— Мама, а почему не ко всем приходит, а только к нам? Мама ничего не ответила. Как она могла объяснить маленькому Вовке, что во всем виновата война, что приехали они в эту далекую деревню и больше жить было негде, кроме этой дырявой избы, которую сколько ни топи — все равно все стены изнутри в инее, а печка плохая, и все время от нее угар. И что письма от отца редко приходят, а без писем совсем холодно.
— Вовка, ты бы нарисовал что-нибудь и послал папе. Ему сразу теплее станет. У меня есть два карандаша — синий и простой.
— Хорошо, мама, я нарисую, — пообещал Вовка. Снег скрипел все громче и громче — это значит, мороз крепчал под утро. А луна подвинулась к трубе крайней избы и оперлась о нее щекой. Странная луна. Всегда спит днем, а всю ночь гуляет. Может быть, у нее дома тоже по ночам бродит угар.
— Мама, пойдем домой! Он уже ушел… Спать легли, не раздеваясь, все равно был страшный холод, казалось, еще хуже, чем на улице. А утром Вовка нашел на столе листок бумаги из тетради в косую линеечку, на нем два маленьких карандаша и кусочек хлеба. Он вспомнил ночь и стал рисовать картину. Мерзли руки. Мешали загнутые до локтей рукава ватной взрослой телогрейки. Вовка очень старался. И синий угар на длинных тонких ногах, очень похожий на фашиста с плаката, падал куда-то вниз, а наголову ему опускался громадный меч, который держал тоже синий человек. Но этот человек был намного синее, и на шапке спереди было пустое место. Это место Вовка оставил для красной звезды.
Все готово
К снежной войне готовились долго. Построили крепость, налепили снежков и стали ждать оттепели, чтобы крепость заледенела. Случается зимой между метельными морозными деньками один — тихий, плаксивый. С утра он чем-то недоволен. Все хмурится, кутается в тучи. К полудню начинает потихоньку плакать, а к ночи его и совсем развезет. Люди всегда с удовольствием вдыхают сырой пахучий воздух — весной пахнет — весной пахнет. Завтра снова завьюжит — носа не высунешь. Среди зимы весна в гости на денек заглянула да еще сильнее раззадорила мороз. Утром после оттепели собрались у крепости. Снежные ядра, сложенные пирамидками, смерзлись — не разнимешь, не отделишь ни одного катышка. Ребята обошли крепость со всех сторон. Стены заледенели наславу. Крепкие — теперь не развалишь. И скользкие, гладкие — не влезешь.
— Все готово, — сказал Севка, — теперь надо делиться на фашистов и наших.
Ребята стояли гурьбой, понурив головы. Никто не хотел быть фашистом. Конечно, все понимали, что это игра, и никто дразнить не будет, но… даже на один день никто не хотел становиться фашистом. «А почему я, — думал про себя каждый. — Я, если б пустили, пошел на настоящую войну. Там и отец и брат… Нет! Не хочу!» — так думал каждый мальчишка, потому что все хотели на фронт, и у всех на войне были и отцы и братья и даже матери.
— Тогда давайте сговариваться. Мы с Витькой будем матки, а вы сговаривайтесь. А потом — чет- нечет бросим.
Все зашумели сразу. Это уже другое дело! Толкались. Искали себе пару и отходили в сторону. Таинственно шептали что-то в ухо друг другу и оглядывались по сторонам, чтобы никто не подслушал. Потом по очереди подходили к маткам. «Матки, матки, чьи заплатки?!» — кричали они в два голоса.
— Матки, матки, чьи заплатки? Дуб или сосна? Витька смотрел на Вовку и на его «пару» — Ваню Диранкова. Надо было выбирать. А Вовка смотрел на Севку и очень хотел попасть в его команду тогда и немцем не так страшно быть.
