Штык

Михаил Садовский Штык

Моему отцу Рафаилу Садовскому

Отец о войне не рассказывал. Кому? Да и зачем?.. Даже те, кто пешком под стол ходят — все из нее… Незачем. Забот хватало. А время бежало незаметно. Кто мог — забыл. Кто не мог — помнил, да все равно помалкивал… Такому, что не забывается, и не поверят…

Недалеко ушла она… даже по мерке одной жизни… война, и новые мальчишки в нее играют…

— Дед, ты почему мне про войну никогда не рассказываешь?

— Про какую?

— Как это, про какую? Ты воевал?

— Воевал…

— Ну, вот про ту, какую воевал…

— Я не одну войну свалил… знаешь, не одну…

— Во, дает!.. ну, про какую хочешь, какая лучше…

— Самая хорошая война, знаешь какая?

— Нет…

— Которая кончилась…

Внук еще говорил, что-то… но он не слышал… Как ни далеко было до той, которая кончилась, а перелетал он туда быстро и оставался там надолго… Раньше времени, может, не было… а уставал за день так, что и память редко пробиралась в его плотный и тяжелый сон… а теперь всё не по-солдатски: от шума пробуждался, а потом засыпал долго и трудно… или крутился до серых окон, когда есть оправдание встать…

Тогда он перебирался на любимую кушетку, и сегодня, окружающее его, естественно и легко соединялось с тем дальним вчера, что приходило к нему в полудреме… и он не мог отличить, где граница…

— Ты чего орешь? — опять просачивалось в его правое ухо… и он сипел сдавленной грудью:

— Может, услышат…

— …я…

— Может, и так… Иван, рукой пошевелить можешь?

— Нет… — донеслось после долгой паузы, — не могу… даже пальцем…

— И я…

— Вот… какая… …ина, понимаешь, вышла…

— Висок в затвор упирается… Иван… Иван… не молчи…

— Тяжело… Ты умеешь молиться? Соломон… Соломон, что молчишь?..

— Умею…

— Давай…

— Ты все равно не поймешь…

— Не пойму?.. А мне зачем?.. Лишь бы он понял… попроси у него, чтобы заметили нас… чтобы вытащили… на все воля божья…

— Не надо… Это же он и сделал, раз на все воля его…

— Соломон, ты что до войны делал?

— Учил детей…

— Смотри! Не довелось спросить… И ты? Похож… на учителя…

— А ты?

— Русскому языку с пятого по десятый…

— Вот откуда ты русский так знаешь… обороты разные… А я математике учил с восьмого по десятый…

— А откуда молиться умеешь…

— В хедере учили… дышать больше нечем… все…

— Не молчи… задохнешься… Ты винтовку боднуть можешь…

— Нет.

— Соломон… Соломон…

— Перестань орать… сейчас ночь… не надо людей беспокоить…

— Не могу… обидно… — слова Ивана скукожились, как листья.

— Порадуйся за старшину Суслова — ему дешево обойдутся наши похороны… даже могилу копать не надо…

— Перестань! Читай если знаешь, читай пока не позд… — он поперхнулся словами и затих.

— Борух ато а-дей-ной э-лэй-хэйну мэлэх хоэйлом ашер кидшону бмицвейсов вцивону лэхадлик нейр шэл шабос кэйдэш… — голос Соломона еле пробивался к товарищу через полметра грунта, разделявшие их.

— Молись, молись, — повторял Иван вслед непонятным словам товарища.

Они не знали, что их откопали… не знали, кто это сделал и почему… То ли в тот момент, когда солдат наступил на клочок земли, под которым покоилась голова Соломона, он услышал молитву, чуть укоротил шаг из-за этого и зацепился за штык его винтовки, торчавший прямо вверх, как преддверие будущего обелиска, то ли Б-г услышал подземную молитву и натолкнул сапог солдата на этот штык… Да и то, будь за его плечами винтовка, не стал бы он откапывать эту, а вот поди ты… Что толкнуло его, голодного и злого, еще больше обозлиться и воткнуть лопатку рядом со штыком в склон оврага и начать отбрасыавать рыхлую, мокрую, податливую землю…

Оба его «трофея» лежали вытянутые в струнку… У одного винтовка, у другого под животом, полбуханки черного хлеба в холщовой тряпице… Оба были теплые еще и вроде бы еле дышали ртами, полными земли, когда их перевернули на спину…

Драпали все без строя и порядка, и кромсали их немцы и сверху, и минометами… в верхний край оврага мина и угодила… Мимо цели и без дела, пущенная так просто — для звука… а их засыпало срезанным краем земли… И немного ее было… может две полуторки да и то не с верхом, а притоптало так, что и ругнуться, как следует, воздуха не хватало… И контузило-то их не очень сильно… проще сказать, по фронтовым меркам: ерунда… только при свисте мин они после того, как их в часть опять вернули, ни за что не бросались, как прежде, на землю, а врастали в нее так, что никакой силой не согнешь… крикни: «Воздух!» — лежат в любой грязи, что тюфяки — только вытряхивай, а на миномет… столбняк на них нападал…

Долго они шли потом вместе… пока не попали почти одновременно в разные госпиталя… и всё время говорили непонятное для других: «Эх, пожевать бы! Ваня!» — «Рука не дотягивается»… «А выпить? Соломон!» — «Да закуски полон рот… и не выплюнешь…» Кому расскажешь, что это последнее, что они помнили из подземной жизни… свои, такие же, подняли бы насмех…

— Ты меня не слушаешь вовсе, дед! Я говорю, говорю…

— Слышу… слышу, Малыш… Только рассказать мне тебе нечего… Война — это ж работа такая… грязная и тяжелая… а платят за нее… — он вздохнул и притянул к себе внука. — Когда война кончается, все веселятся и говорят только одно: «Чтоб она была последняя… Чтоб дети не воевали…» И верят в это…

— А почему? Деда?..

— Человек так устроен… а рассказать про нее — нечего. Писатели книжки напишут. Артисты кино снимут… А генералы… опять войну затеют…

— Зачем?..

— А этого никто не знает… Скоро узнают даже, что за камни на Луне лежат… а этого «никто никогда не узнает…» — он, не сознавая того, зацепился за эту фразу тайными щупальцами памяти и снова