– Чжоу Коу-дянь, – снова затянул Зевок, послушный от страха. – Десять тысяч уловок…
– Страхуйте меня крепче, – велела Лайка. Тон ее был презрительным и высокомерным. – Я пошла.
То, что она сделала, конечно, нельзя было назвать ходьбой. Лайка скользнула в колодец, трос натянулся, и у Обмылка под резиновыми рукавами гидрокостюма вздулись чугунные шары.
– Закрепи конец, – процедил он сквозь зубы, обращаясь к Зевку. – Брось книжку! Присобачь его к чему-нибудь прочному.
Обмылку пришлось еще немного потерпеть, потому что ничего прочного, к чему можно было бы прикрепиться, поблизости не нашлось. Зевок, отчаявшись, вынул костыль и двумя ударами молотка вбил его в камень. За эхом от ударов они не расслышали крика, донесшегося из колодца. Зевок принял свободный конец и старательно зафиксировал; Обмылок ослабил хватку и стал осторожно укладывать трос на пол. Крик повторился; оба немедленно легли на живот и заглянули в провал.
– Что там? – прогудел Обмылок.
Внизу гулко щелкало и плескало.
– Река! – долетел ответ. – Большая и быстрая!
– Не потеряй в ней что-нибудь, – предостерег Обмылок. – Тебя поднимать?
– Лучше сами спускайтесь! Я стою на берегу, только он очень узкий. Когда пойдете, над выходом оттолкнитесь ногами от стенки, чтобы назад занесло. Тогда попадете на сухое.
– Лодка пролезет? – деловито осведомился Зевок.
Они выпрямились и смерили взглядами кладь.
– Утрамбуется, – решил, наконец, Обмылок.
– Порвется, – погрозил пальцем Зевок. – В пещерах легко зацепиться за острое, постоянно что-нибудь рвешь.
Обмылок недовольно поморщился:
– Откуда тебе… впрочем, ясно, откуда. Ничего, свинья не съест, – рассудил он, избегая озвучивать первую половину пословицы. – Волоки все сюда! – Он снова лег на пол, сунул голову в колодец и крикнул: – Готовься принимать! Там есть, где сложить?
– Вас, что ли? – отозвалась Лайка. – Найдется, где. Давайте живее, мне холодно стоять без дела!
– Попляши, – пробурчал Обмылок. Он ухватился за слово и стал напевать: «Ты все пела? Это дело! …»
Обмылок и Зевок, действуя четко и слаженно, распустили ремни, защелкнули магазины, подтащили мешки к проему и осторожно стравили… «Мы травим, начальник, да?» – усомнился в семантике Зевок. Обмылок пыхтел, проталкивая груз.
– Наверное… – пробормотал он. – Мне всегда… смешно, да?… всегда казалось, что это слово означает что-то другое… кое-что другое, вот так правильнее…
Рюкзак неожиданно поддался и стремительно, с грозным шуршанием, полетел вниз.
– Держи! Держи! – по-бабьи заголосили мужчины.
– Поймала, – ответила Лайка после паузы. – Высылайте второй.
…Через десять минут, с величайшей осторожностью, стараясь не пораниться и не испортить костюмы, Зевок и Обмылок соскользнули к Лайке. Обмылок зачем-то отряхнул руки и запрокинул голову, всматриваясь в черный провал, который теперь находился не под ногами, а над головой.
– Трос останется, – молвил он недовольно. – Любой осел поймет, куда мы пошли.
Лайка и Зевок готовили лодку. Та раздувалась, напоминая негритянскую лягушку с матово отсвечивающей кожей. Зевок не удержался и погладил ее по гладкому боку.
– Ослам здесь не место. Мы уже будем далеко, – Лайка ловко вставила весла в уключины. – Если не напоремся на пороги. Но и тогда нам осел не страшен, нам будет все равно, – закончила она, бросив быстрый взгляд на скорую реку.
Обмылок оставил в покое трос и внимательно изучил местность. Отряд стоял на узкой полоске каменистой суши. В полушаге струились мертвые воды неведомой глубины, проверить которую было нечем. Зевок поискал глазами, думая высмотреть длинную палку, но ничего, конечно же, не нашел. Стены не баловали: ни тебе лепки, ни рисованной сцены охоты на прыткого бизона. Свисали какие-то седые, омерзительные лохмотья, словно ослепшие под землей. Фонарь Зевка нашаривал полусонную живность: были там неизменные пауки да мокрицы; с места на место, одно не лучше другого, переползали пещерные многоножки.
Внезапно Обмылок закрыл глаза. Его метнуло к скале, он прижал к ней ухо и яростно махнул рукой, приказывая молчать. Река не послушалась, а двое спутников повиновались нехотя, думая об одном – о том, что старшой только и знает, что слушает, слушает, корчит из себя специалиста, но все это без толку. Они брошены, позабыты и сгинут так же бесславно, как и появились.
– Поезд, – шепнул Обмылок. – Я слышу стук колес.
Он снова замолчал, ерзая ухом и протирая им камень.
– Нам везет, – изрек он через четыре, как показалось Зевку, минуты, но прошло всего две: время в пещерах растягивается, внутренние хронометры запаздывают. – Шум стихает там, – Обмылок еще раз махнул, на этот раз – по течению реки.
– А может быть, нам в другую сторону, – Лайка, застывшая в неуклюжей позе, с удовольствием выпрямилась.
– Тогда мы пересядем на встречный, – окоротил ее Обмылок. – Возьмем билет и поедем, как баре. Ты не согласна? Боишься железной дороги? Ничего. Стерпится – слюбится.
Он, предчувствуя удачу, пощупал рюкзак: не промокла ли взрывчатка. Она не промокла, она и не могла промокнуть, будучи металлическим шаром с водонепроницаемым пультом, который напоминал наддверный кодовый замок.
– Здесь должно быть электричество. Сезам, отворяйся, хозяева пришли.
Светофорову недолюбливали за ее манеру первой, с расторопностью отличницы, озвучивать очевидные вещи, а также вещи не очевидные, но моментально приходившие в головы окружающим и готовые сорваться с их языков.
Вера Светова, довольная, направилась к дальней, двояковыпуклой и трояковогнутой стене исполинского зала. Она рассчитывала найти выключатель: замаскированную под скальные породы трансформаторную будку, потайной распределительный щит, рубильник – что угодно.
– Стоять! – скомандовал Голлюбика. – Не лезь поперед батьки, здесь тебе не улица Сезам. Убить нас хочешь?
Вера остановилась как была, с занесенной ногой. Она не повернула головы и стояла в демонстративном кататоническом ступоре; верины спутники знали, что такое могло продолжаться часами и сутками, пока не приносились извинения. Наждак учуял яростные, негодующие феромоны.
– Старшой, – шепнул он, дотрагиваясь до локтя Голлюбики. – Не надо бы так резко…
– Вольно, расслабиться, – проворчал Ярослав. – Не надо сердиться, товарищ Светова. Лады? Это на меня подземелье действует. Я ждал еще третьего дня, думал – перегрыземся.
– Можно продолжать поиски? – холодно спросила Вера. Извинения прозвучали.
– Подожди. Сначала займемся поездом. Может быть, найдем какой-нибудь кабель, он нас выведет.
Двухнедельное путешествие по лабиринту не могло не сказаться на тонкостях внутреннего устройства странников. Биологические часы барахлили; время как будто заснуло и медленно дышало во сне, часы растягивались, фаза бодрствования смещалась. Утро и вечер поменялись местами, чему Голлюбика, раскинувшись на одном из немногих привалов, давал отвлеченные объяснения. «Общая Ночь близка, – растолковывал Голлюбика, жуя галеты и запивая фенамин подземной ключевой водой. – Солнце в опасности». При каждом удобном случае он снимал каску и направлял себе в глаза луч фонаря, боясь отвыкнуть от света и ослепнуть.
Наждаку снились устрашающие сны. В последний раз ему привиделся самый Центр, где уже орудовало странное существо: вроде бы он, Наждак, но в то же время не он, Зевок. Гибрид висел в хитроумных ремнях, позаимствованных у гимнастов из цирка; петли крепились к бандажу, который удерживал недавно открывшуюся грыжу. Наждак был законсервированным «кротом», его заслали в цирк и поручили по пробуждении выполнить какое-то важное задание. Но разошлась, как нарочно, linea alba – срединный
