Генерал Точняк, увидев это, подскочил и отобрал оружие со словами:
– Не лезь вперед батьки, сынок!
Он присел над Нором, единым махом разорвал на нем одежду, присмотрелся и выбрал себе шрам. К генералу-полковнику стремительно возвращался разум. Ему, бывалому аналитику, не понадобилось объяснять, откуда шрамы и для чего они появились.
– Я ведь на таможне начинал, – подмигнул Точняк. – Приступаем к эксгумации ночи, – и он вскрыл первый шрам. – Смотрите внимательно! У меня глаза уже не те, а она, должно быть, мелкая!
Его подчиненные, представленные в двух экземплярах каждый, держали наготове ножи, переминались и заглядывали через генерала. Точняк вложил пальцы в рану, открывшуюся в боку, меж ребер, и поискал.
– Вроде, нету, – определил он, взмахнул ножом и распорол второй шов. – Не стойте столбами, помогайте! – закричал он вдруг, позабыв, что только что требовал высматривать результат. – Suffer cheerfully, – обратился он к Нору, цитируя любимого Роберта Фриппа.
– Да сдерите с него одежду, – поморщилась Вера. – И кожу бы хорошо. Что вы тут окно в Европу устроили!
Образовалась кучка белья. По горячей Ленте начала расползаться алая клякса; препараторы, облепившие Нора, походили на паука, который пожадничал, опился кровью, и теперь в нем уже не помещается, уже течет под него.
Покаяние – признак слабости; пока Нор каялся, генерал не выказывал ни малейшего поползновения к этому делу: напротив, он все больше уверялся в своей правоте и пластал Нора с сознанием правоты. Нор выл; временами, забывая о жертвенности своего поведения, он вздумывал отбиваться; Вера Светова и Лайка уселись ему на руки, Наждак и Зевок оседлали раскинутые ноги; Обмылок придерживал голову, а заодно, большими пальцами, и веки, чтобы стоячее солнце светило врагу в глаза. Точняк и Голлюбика, покрякивая, орудовали ножами.
От группы странников, замершей невдалеке, неожиданно отделился Марат. Он шагнул к агентуре, трудившейся в поте лица, и крикнул: «А ну, тормозите беспредел!», но ему показали ствол.
Тамаре сделалось дурно, она села на асфальт, рядом с Гаутамой Гауляйтером, который сидел уже давно с подозрительно бесстрастным лицом и немигающим взглядом созерцал происходящее. Торомзяков жалобно причитал и ябедничал свое: «Лента! Пестрая, пестрая Лента!» Боговаров возбужденно мял шляпу, глаза его плавали независимо друг от друга.
– В чем суть вашей веры, брат Гауляйтер? – осведомился он трясущимся голосом.
Брат Гаутама Гауляйтер помолчал. Наконец, он ответил:
– Суть веры разумного человека такова: я надеюсь, что ошибаюсь насчет сущности Бога.
Генерал Точняк отшвырнул нож:
– Сам черт не разберет в этом месиве! – крикнул он. – Разве тут что найдешь?
Подрагивающее, кровавое мясо лежало перед ним; в получившейся каше нечего было и думать найти крохотное зернышко тьмы, раздавить его пальцами, словно окопную вошь, выпустить на волю прохладный мрак, окунуть обезвоженную, жаркую Ленту в живительную ночь. В Норе что-то вздыхало и лопалось; Вера и Лайка поминутно отирали его тряпками, чтобы швы не скрывались под алой жижей, которая быстро, на глазах, схватывалась, оборачивалась пленкой, а после – коркой.
С каждым новым надрезом из Нора выходило зло, обмениваясь на животворящий подвиг, хотя сам Нор уже почти умер. Добром же его напитывались казнители, трудившиеся во имя жизни многих и многих.
Горошины, полной невыспанных снов, не было.
А Солнце, непобедимое, сияло – шаг влево, шаг вправо, послушная скудная тень, но скрыться негде. Нам не было места в его блеске.
Copyright © июль 2002 – август 2003
