начали появляться; справедливы ли слухи о перевернувшейся фуре, из которой вытекают радиоактивные вещества; о случайном велосипедисте, ненароком приставшем к мушиной липучке и разделившем судьбу чуждого машинного вида? Марат и Боговаров (этому было проще) не реагировали на звонки; Гаутама Гауляйтер отвечал, когда звонившие выказывали готовность к самоубийству; отзывался и на вопросы о цели и смысле застывшей жизни; разговаривал с тем, кто грешил унынием, кто вредил себе богохульством. Редко кто выслушивал его до конца, многие отключались на самом пике братского вразумления.
Однажды из какого-то автомобиля вдруг выскочил человек, набросился на Марата и начал его душить, но Боговаров, чего от него никто не ждал, схватил нападавшего за волосы, отволок к бамперу и с силой ударил головой. Марат не поблагодарил; растерши горло, он пошел дальше. Но Боговаров, словно чувствуя его невысказанную признательность, пристроился рядом и не ошибся: Марат, когда напился теплой воды, передал ему бутылку, чего ни разу не сделал раньше.
Живых стало совсем мало; солнце жгло, тени скорчились под ногами, очень многие из пока уцелевших водителей и пассажиров спали. Кто-то клал голову на рулевое колесо, кто-то растягивался на сиденье.
– Скоро пойдут скелеты, – сказала Тамара. – Сколько дней мы идем?
– Один, – ответил брат Гаутама Гауляйтер.
Остроумный ответ не понравился вздорной Тамаре.
– Не корчите из себя знатока парадоксов. Подите к дьяволу с вашими метафорами.
– Дней восемь, – послушно поправился тот. И, ради совсем уж ненужного оправдания. Добавил: – У меня остановились часы.
– Проснулись! – каркнул Торомзяков. – Они у всех стоят.
Из-за Торомзякова им приходилось останавливаться чаще, чем хотелось. За его сутулой спиной все сходились во мнении, что дед не жилец. «Сказали жильцы», – с улыбкой доканчивал Боговаров.
Но как-то вдруг он, сказавши так, не остановился, а проскрипел:
– Смотрите, – и указал пальцем.
Впереди, в полукилометре от них, что-то происходило. Шестеро незнакомцев – четыре дюжих здоровяка и две женщины обтекаемой формы – занимались тем, что старательно выволакивали из черного ситроена какого-то буйного субъекта; тот упирался и что-то выкрикивал. Подойдя ближе, экспедиция увидела, что он срывается на плевки и шипение.
– А что погубило Нора? – спросила та самая крохотная, но в то же время и самая крупная, звездочка.
– Его подвело собственное краснобайство, – ответили мы.
Назвавшись Умором, Нор, застрявший на общественном автодорожном полотне, пустился в пространные мистические разглагольствования и очень скоро вошел в десятку ленточных любимцев и авторитетов. Ему часто звонили, и он охотно отвечал; его цитировали; номер его телефона гулял по Ленте ядовитым слепнем; ему признавались в любви, его вычеркивали из сотовой памяти за возмутительные идеи; ему грозились набить лицо; его выдвигали в неформальные лидеры Ленты. Создавались телефонные сообщества поклонников Умора и телефонные сообщества умороненавистников. При этом Нор старательно обходил молчанием тот факт, что и сам угодил в западню; недоброжелатели не упускали случая напомнить ему об этом, чтобы не слишком важничал.
Экипаж джипа не остался в стороне от модного поветрия. Покончив с безуспешными поисками выхода, они маялись тревожным бездельем, исправно внимая словоохотливым собеседникам. Нора, местную знаменитость, поначалу никто не узнал – возможно, его спасало некоторое искажение звука. Но вот, в ходе очередного рассуждения, Нор одарил общественность мыслью, которую высказал вскользь, как нечто давно известное:
– Если выпарить первичный бульон, останется философский камень. А весь мир это просто еще один левый чан для сложного синтеза противоположностей, то есть пиратская копия, незаконная ванна.
По чистой случайности он сообщил это напрягшемуся Обмылку. Тот выпучил глаза, прикрыл телефон лапой и глухо воскликнул:
– Это же Нор!
Повинуясь неистовому сигналу светофоровой, он осторожно выведал место, в котором томился автомобиль собеседника.
Им не составило большого труда разыскать ситроен. Оказалось, что он стоял совсем рядом. Голлюбика всунулся в салон и схватил беспечно болтавшего Нора.
– Выковыривайся, сука, – сипел Голлюбика, на миг позабывший о своем незавидном положении и переживая восторг от неожиданного знакомства с главным противником.
– Ярослав! – Наждак говорил взволнованно, взахлеб. – У него в багажнике кто-то копошится, живой!
– Так вынимайте его! – прорычал Голлюбика, крепко держа вырывавшегося Нора.
Зевок, не обращая внимания на компанию ротозеев, остановившуюся с разинутыми ртами в отдалении, рысью обогнул автомобиль, взломал багажник и этим поступком освободил задыхавшегося, грязного, истерзанного генерала-полковника. Против ожидания, генерал Точняк не до конца утратил достоинство. Вывалившись наружу, он смущенно отвел заботливые руки Веры и Лайки, потянувшиеся к нему. Генерал- полковник встал, бодро топнул по раскаленному шоссе и, как ни в чем не бывало, зашагал к головной части своей недавней тюрьмы, откуда уже почти полностью вынули его пленителя.
Наждак всплеснул руками и тут же нетерпеливо махнул зевакам, чтобы те убирались куда подальше. Другая часть его сознания, натренированная в автономной работе, мертво отметила, что это, должно быть, те самые парламентеры-разведчики, о которых уже который (который?) день судачили на Ленте.
За время своего заточения генерал-полковник несколько ослабел умом.
– Так! Хорошо! – обрадовался он при виде происходящего. – Так его! чтоб неповадно было Правду топтать!
– Какая Правда? – заорал на него Голлюбика (вероятно, ему напекло голову). – Что ты понимаешь под словом «Правда»? Вот тебе правда – Солнце, и вот тебе правда – луна, которой нет; о какой еще правде ты говоришь?
И тут же, непоследовательно выказывая жалость к нему, напустился на Нора:
– Что ты сделал с генералом, проклятая сволочь?!
– Я не знал, что с ним делать, вот я и сунул его в багажник! – кричал Нор. Зубы его клацали.
– Куда ты ехал, мразь?! Сбежать захотел?
– Нет! Клянусь ночами, божусь Луной! Я собирался отдохнуть в санатории! Я пострадал, я застрял! Как все застрял! Что-то случилось, и я застрял!…
– Название санатория? – ревел Ярослав, пиная корчащееся тело. – Отвечай, нелюдь!
– Лагуна! Лагуна! – визжал Нор.
А Лайка застыла в стойке. Она не смела поверить в спасительную догадку.
– Его санаторий – это чушь, – сказала она негромким, дрожащим голосом. – Это сама судьба маскируется, обманывает нас. Горошина! Вы что, забыли?
Помогавший Ярославу Обмылок отлепился от Нора, которому раздавал липкие, но сладкие, оплеухи, и ударил еще раз, но уже себя, по лбу:
– Как же я не додумался?! Горб! Захребетная ночь! Оставьте его, он умеет погасить Солнце!… Он один умеет погасить Солнце!
Нор вертел головой, переводя затравленный взор с одного мучителя на другого. В его памяти прошуршала мушиная лента с иссохшими трупами близ электрического светила – та, что была им замечена в разрушенном доме рождения. Он хорошо вспомнил эту ленту, свисавшую с потолка по соседству с маленькой люстрой, которая в одночасье становилась для мух негаснущим солнцем мертвых.
Голлюбика довольно быстро вспомнил рассказ Обмылка о зловещей трапезе в ночном особняке и даже прекратил избиение, захваченный открывшимися возможностями.
– Чтобы мне провалиться, – сказал он с опрометчивым облегчением. – Горошина! Говори, заморская сволочь, куда тебе зашили горошину?
– Я не помню, – прохрипел Нор. – Я не знаю. Шрамов много, это нарочно. Горошину не найти. Но это не важно – забирайте меня, ищите… мне жарко здесь… я не буду противиться… гасите Солнце, я ваш…
– Конечно, наш, – ухмыльнулся Наждак и обнажил широкий диверсионный нож.
