Искренность песен Мерзлякова не могла не подкупить. «...Какое глубокое чувство, какая неизмеримая тоска в его песнях!»—писал в «Литературных мечтаниях» В.Г. Белинский. Великий критик особенно выделял песни Мерзлякова «Чернобровый, черноглазый...», «Не липочка кудрявая...», «Ах, что ж ты, голубчик...», называя их бессмертными: «Это не песенки, это не подделки под народный такт — нет. Это живое, естественное чувство, где все безыскусственно и естественно». «Это был талант мощный, энергический», — говорил Белинский о Мерзлякове.
Мерзляков использовал и собранные Кашиным песни, при этом иногда существенно переделывая, чтобы усилить драматизм ситуации, а иногда лишь изменяя зачины и концовки, усиливая в них элементы народной поэтической лексики: «печальная победная головушка молодецкая», «грусть-злодейка», «забавушки — алы цветики».
Одновременно с песнями поэт создает стихотворения, запечатлевающие современную ему московскую жизнь. Мерзляков высмеивает черты московского барства, того общества, где гордятся богатством и где поэт-разночинец чувствует себя затерянным, чужим:
Мерзляков выводит в своих стихотворениях и «ученых шумных круг», имея в виду своих коллег по Московскому университету.
Тема затерянности, одиночества, так остро прозвучавшая в знаменитой песне «Среди долины ровныя...», присутствует и во многих других стихотворениях Мерзлякова.
Письмо друга Мерзлякова разночинца 3.А. Буринского к Н.И. Гнедичу точно раскрывает мотивы, побудившие поэта создавать подобные произведения:
«Люди нашего состояния, — пишет он, — живут в рабстве обстоятельств и воли других... Сколько чувств и идей должны мы у себя отнять! Как должны переиначить и образ мыслей, и волю желаний, и требований своих самых невинных, самых благородных склонностей! Мы должны исказить самих себя, если хотим хорошо жить в этой свободной тюрьме, которую называют светом».
После 1812 года Мерзляков все меньше обращается в своем творчестве к прославившим его русским песням. Он больше пишет торжественные оды, много времени и сил отдает переводам. Работа его над переводом «Освобожденного Иерусалима» Тассо продолжалась чуть ли не восемнадцать лет: начат он был еще перед войной 1812 года и появился в печати только в 1828 году.
Начиная с 20-х годов особенно заметен спад творческой активности Мерзлякова.
В одном из писем В.К. Кюхельбекер так выскажется о поэте: «Мерзляков, некогда довольно счастливый лирик, изрядный переводчик древних, знаток языков русского и славянского... но отставший по крайней мере на 20 лет от общего хода ума человеческого».
В последние годы жизни Мерзлякову угрожает бедность. В письме Жуковскому он открыто жалуется на нужду, просит помочь: «Право, брат, старею и слабею в здоровье, уже не работается так, как прежде, и, кроме того, отягчен многими должностями по университету; время у меня все отнято или должностью, или частными лекциями, без которых нашему брату-бедняку обойтись неможно, а дети растут и требуют воспитания. Кто после меня издать может мои работы и будут ли они полезны для них, ничего не имеющих».
Умер Мерзляков в 1830 году совсем еще не старым — ему было пятьдесят два года.
Примечательно, что именно в год смерти поэта увидела свет книга его «Песен и романсов». Она словно напоминала о былой славе Мерзлякова, о времени создания лучших его произведений, подготовивших почву для появления таких поэтов, как Николай Цыганов и Алексей Кольцов.
Песни и романсы Мерзлякова не забылись, они живут до сих пор.
В «Воспоминаниях декабриста» А.Е. Розен рассказывает, как песня помогла ему в тюремном заключении: «Фейерверкер Соколов и сторож Шибаев были хуже немых: немой хоть горлом гулит или руками и пальцами делает знаки, а эти молодцы были движущиеся истуканы... Однажды запел я «Среди долины ровныя на гладкой высоте...», при втором куплете слышу, что мне вторит другой голос в коридоре, за бревенчатой перегородкой; я узнал в нем голос моего фейерверкера. Добрый знак, — подумал я, — запел со мною, так и заговорит. Еще раз повторил песню, и он на славу вторит ей с начала до конца. Когда он через час принес мой ужин, оловянную мисочку, то я поблагодарил его за пение, и он решился мне ответить вполголоса: «Слава богу, что вы не скучаете, что у вас сердце веселое». С тех пор мало-помалу начался разговор с ним, и он охотно отвечал на мои вопросы».
Песню «Среди долины ровныя...» поет герой драмы А.Н. Островского «Гроза» изобретатель Кулигин. Великого пейзажиста И.И. Шишкина она вдохновила на создание картины того же названия.
Песня любима и в наши дни. Слушая ее, мы не перестаем испытывать благодарность к русскому поэту Алексею Федоровичу Мерзлякову.
Певица Петровского театра
В Москве она начала петь в 1794 году, когда еще не было построено здание Большого Петровского театра, а существовал старый театр Медокса. До этого Елизавета Семеновна Сандунова, урожденная Яковлева, по сцене — Уранова, успешно дебютировала и играла три года в Петербурге при дворе.
Она обладала редким дарованием: сильный, гибкий голос — сопрано, диапазон которого равнялся почти трем октавам, да к тому же была красавицей.
Вот как описывает ее театральный критик Ф.А. Кони: «Сандунова была росту среднего и чрезвычайно стройна. Во всех ее движениях и осанке высказывалось благородство и чувство собственного достоинства. Большие темные глаза как будто всегда смеялись. Улыбка на лице не сглаживалась и высказывала доброту души и невольно к ней привлекала. А в голосе ее и манере говорить было что-то такое сладкое, такое очаровательное, что трудно выразить словами».
А это — свидетельство известного журналиста Н.А. Полевого: «Сандунова была артистка в высокой степени, певица с необыкновенным голосом и актриса с мимикою превосходной... Лицо ее было... прекрасное, умное, выразительное, глаза живые и яркие».
Она была настоящей любимицей публики на протяжении всех тридцати трех лет своей сценической деятельности. Те же, кто знал певицу в жизни, отзывались о ней как о душевном и скромном человеке.
Родилась Сандунова в 1772 (по некоторым сведениям — 1777) году в Петербурге, в небогатой семье, училась в театральном училище, где выделялась среди других учениц своими незаурядными сценическими и внешними данными.
В год дебюта Сандуновой в петербургском придворном театре, в Эрмитаже, некий Шторх писал о ней:
