— Я не хочу… никуда… с тобой идти, — рыдает она. — Ты не мама! не мама!
Маленькая моя, неужели ты не сможешь мне простить, что не я тебя родила? Да если бы я знала, я бы сама… тогда… вместо Люськи…
Ну, ничего, ничего, я что-нибудь придумаю. Ты же у меня умница, доченька, ты все поймешь! Мы вместе справимся с этим. Не сразу, но справимся.
Гриша был прав. Надо было раньше ей сказать. Я сама во всем виновата.
С трудом удерживаю худенькое тельце, содрогающееся от рыданий.
— Пусти меня! Пусти! — бьется она.
Девочки шушукаются в сторонке. Прохожие останавливаются.
— Никуда я тебя не пущу, Милочка. Сейчас пойдем домой и обо всем поговорим.
— Пусти-и-и! — визжит она и бьет меня по рукам, по лицу, по чему попало.
Господи, девочка, что ты, не надо, ну, я прошу тебя, не надо, не надо, Милочка!
(Ничего страшного, обыкновенная детская истерика. Только бы увести ее поскорее отсюда).
— Милочка, успокойся, успокойся, моя родная…
— Я тебя больше не люблю! — выкрикивает она страшные слова. И вырвавшись, бежит по улице — прочь, прочь от меня — вытянув руки, как слепая.
— Милочка! — вскрикиваю я. И вдруг понимаю, что ничего уже не могу сделать. Метнулась было за ней, пробежала несколько шагов… Но даже если я ее догоню, чем я могу ей помочь?
— Девочки! — кидаюсь я. — Догоните ее, задержите! Сделайте что-нибудь. Я сейчас… сейчас…
Гриша. Так. Надо позвонить ему. Скорее! Только бы он оказался на работе. Только бы не ушел никуда.
— Гриша… — голос у меня чужой деревянный. Но он все равно сразу узнал меня.
— Светка! — заорал он. — Наконец-то! — и что-то еще, но я не слышу.
— Гриша, — говорю я, — немедленно найди Милочку.
— Что? — пугается он.
— Немедленно разыщи ее. Она возле школы.
Каждое слово проталкиваю в трубку, как чугунную гирю
— Что случилось? — кричит он. — Где ты?
Но я молчу. Голос иссяк. Горло забито ватой и опилками. Вешаю трубку.
Ну, вот и все.
Вижу, как девчонки догнали Милочку, окружили ее, облепили. Мне лучше туда не подходить. Они удержат ее до Гришиного прихода. А потом он заберет ее домой. Успокоит. Пожалеет. Его она послушается. А я уже ничего больше не могу сделать для них.
Все.
Я не нужна им больше.
Гриша, Гриша… Ты, наверное, только и дожидался моего отъезда, чтобы отнять у меня Милочку? Ты и так все у меня отнял… а теперь еще и это, последнее. А как же я? Как же я, Гриша? У меня ведь никого больше не осталось. Мне не с чем жить. Мне любить — некого!
Иду все быстрее и быстрее, все ускоряя шаг, вот уже почти бегу, точно спешу куда-то. Куда мне спешить? Некуда…
Как глупо… Именно сейчас, когда я позволила себе верить, что ты любишь меня. Зачем же ты так, Гриша? За что? Не надо было… сейчас… Я могла бы сама, потом, я бы сделала это по-другому, бережно… бережно… А теперь она думает, что я все время обманывала ее, притворялась. И меня не было рядом, когда она все узнала… Кто же мог объяснить ей, что я не притворялась? Ведь она же еще маленькая, ведь она ничего не понимает, ведь ей же было больно, Гриша!
Эгоист! Тебе лишь бы добиться своего, любой ценой. Тебе никого не жалко! Никого! Так зачем же мне щадить тебя?
Ты даже не догадываешься, как жестоко я могу отомстить тебе. За все! За мое унижение. За эту нестерпимую муку. За оплеванную мою любовь. За убитого моего сына. За все!
Значит ты, Гришенька, решил, наконец, открыть ребенку глаза? Значит, ты решил разоблачить чужую тетю, обманом втершуюся ребенку в доверие? Значит ты, папочка, захотел, чтобы твоя дочь узнала правду?
Ну, что ж… Пусть будет так!
Узнайте же тогда ВСЮ правду — и ты. и она!
ТЫ ТОЖЕ НЕ ОТЕЦ ЕЙ, ГРИША.
И тут я точно налетела с разбегу на каменную стену. И остановилась.
Нет… Нет… Нет…
Холодными черными каплями в плавящийся от ненависти мозг — Нет! Нет! Нет! Не-е-ет!
Я ничего не скажу.
Пускай у девочки будет хотя бы отец.
А я… Меня уже нет. Считайте, что я умерла.
Остывало кипящее сознание, сгущалось, твердело. Тяжелая. свинцовая, угрюмая мысль медленно опускалось на дно.
Ничего страшного не случилось. В конце концов, ты ни в чем не виноват, Гриша. И мстить не за что. (Разве можно мстить за нелюбовь?) Тем более, что удар, который я хотела нанести тебе, в первую очередь обрушится на девочку. Пусть я не могу больше оберегать ее своей любовью, но уберечь ее от своей ненависти я пока еще в состоянии.
Я больше не вернусь к вам.
Там в прихожей остался чемодан с подарками. Кукла, маленький зайчонок с пуговичными глазками, два нарядных платьица, смешная кепочка с козырьком… Колготки, туфельки, маечки… Конфеты, книжки с картинками… А тебе, Гриша, я купила пуховый свитер и еще… много чего. Все там, разберетесь.
Ничего. Ничего. Ничего страшного…
По-другому и быть не могло. Разве я имею право быть счастливой после того, что случилось с Люсей?
Я пыталась, Гриша, заменить ее — тебе и Милочке. Стать ею — для вас. Но вы оба заметили подмену. И все мои старания были напрасны.
Никто никого не может заменить…
Я — как древнегреческий царь Мидас, только он обращал все в золото, а я — в камень.
Как мне избавиться от этого проклятия? Как?
Время не повернешь вспять. Ничего не изменишь в прошлом. Ничего не исправишь…
Трое подонков девять лет назад мимоходом убили Люсю, сделали несчастным Гришу. растоптали мою жизнь. И ушли, как ни в чем не бывало.
И живут. Безнаказанные. Дышат, едят, спят. Смеются. Знакомятся с женщинами…
Почему я не убила их тогда?
Или… потом?
Вместо того, чтобы отомстить, уничтожить этих ублюдков, я изо всех сил пыталась спасти то, что осталось — склеить разбитое, восстановить разрушенное, оживить погибшее…
Дура я, дура…
(Как Милочка, которая, сидя на ковре, усердно строила домик из двух кубиков. Поставит, а он падает. Поставит — а он снова падает…).
Как все глупо…
Разрушенное не восстанавливается. Разбитое не склеивается. Умершие не оживают.
Никого я не сумела спасти!
Но я еще могу кое-что сделать. Раз ничто другое мне не удалось.
Я могу отомстить — тем, кто действительно виноват во всем. Если я их убью, проклятие будет снято. И я освобожусь. Навсегда.
И тогда можно начать жизнь сначала. Еще не поздно. Нужно только избавиться от воспоминаний, которые разъедают меня изнутри.
