Вот теперь я, наконец, позволяю себе выпить. Полрюмки, не больше — для компании. А Юра уже хорошо. Лицо расползается, глаза костенеют. Еще бы чуть-чуть!..
— Пошли, — встает он.
— А может еще? — предлагаю я. — По одной, а?
— Нет, — решительно отказывается он. — Мне больше нельзя. Форму потеряю. Сама же потом… недовольна будешь.
— Мне… надо зайти кой-куда, — смущенно говорю я.
— Прямо и направо, — подсказывает он. — Только смотри, недолго. А то меня совсем развезет…
Захожу в ванную, врубаю воду, сажусь на край. Может и обойдется. Пусть он уснет. Господи, сделай так, чтобы он уснул! Он же совсем пьяный. Он должен уснуть…
— Эй, что ты там застряла? — стучит Юра. — Динаму, что ли, прокрутить решила? Придушу суку! Выходи!
— Сейчас, — откликаюсь я, — минуточку.
Ладно. Терять мне, в сущности, нечего.
Чего мне, действительно, терять? Одним больше, одним меньше… Главное — довести до конца то, что задумала. Это — главное. А все остальное — ерунда.
Если я попробую возникать, он выключит меня одним ударом. Я уже видела, как он умеет это делать. Рисковать мне нельзя.
“Потерплю, — решила я. — Зажмурю глаза и — как под наркозом… Это еще не самое страшное”.
А потом сотру их всех, как резинкой с листа бумаги. Как будто и не было ничего.
И начну все сначала.
Вхожу в комнату, бодро оповещаю:
— А вот и я!
Он уже без всего. Лежит на постели, раскинувшись. Огромный, волосатый. Я разглядываю его без особого стеснения. Как в анатомическом театре. Ведь он уже труп. Правда, он еще не догадывается об этом. Я сейчас буду спать с мертвецом.
— Иди ко мне, — манит он.
— Подожди. дай раздеться.
— Я помогу.
Ну. помоги, если тебе так хочется.
Расстегивает что-то, шарит по телу тяжелыми руками. Дышит. Мне все равно. Я ничего не чувствую. Как в скафандре.
— Какая баба мне сегодня обломилась! Я балдею, Люсенька…
Давай, давай! Побалдей напоследок. Больше не придется.
— О! Люсенька! О! О! Ым-м-м… Ты бесподобна! Дай я тебя поцелую… сюда и… сюда…
Да делай ты. что хочешь! Только поскорее. Возится, возится…
Ну, наконец-то!
Быстро — под душ. Все остальное потом. Я теперь, наверное, до конца дней своих не отмоюсь от его волосатых лап и скользких вонючих губ. Мне хочется содрать с себя кожу до костей, вместе с мясом, выцарапать свои изгаженные потроха. Вода ледяная, мертвая, чужая, она отскакивает от меня, я вся пропитана трупным ядом.
Как мне теперь жить в этом опротивевшем мне теле?
Да ведь это совсем не я! Это же Люся. А я осталась дома, с Гришей и Милочкой… Нет, это Люся с Гришей. А я с Костей.
Но я же и есть Люся. И Милочка — моя дочь…
Нет… Нет… Я все перепутала. Люся давно умерла. Ее уже нет. Я одна, одна… Почему?
Ведь это же меня распяли тогда втроем на кухонном столе. А Люся жива. Она спит рядом, в соседней комнате. Люся, где же ты, Люсенька? Проснись! Посмотри, что они со мной сделали…
Как же я теперь буду жить?
Так и не отмывшись, вернулась в комнату, собрала свои разбросанные по полу, измятые вещи, оделась. Внимательно оглядела все вокруг — не осталось ли чего? Платочек выпал из кармана, надо подобрать — улика. Сумочка. Шарф. Вроде все.
Этот, как его, забыла имя, ну, неважно, теперь уже неважно, — храпит с растопыренными ногами, голова свесилась, рот раскрыт.
Хотела проверить, достаточно ли крепко он заснул, но так и не смогла заставить себя прикоснуться к нему.
Боком прошла мимо постели. не глядя в его сторону, закрыла форточки — сначала в комнате, потом на кухне. Поплотнее прижала балконную дверь. Кажется, все герметично.
Отвернула до упора рычажки на газовой плите — четыре горелки и духовка. Ну, вот и все. Сейчас я выйду, запру их, погуляю пока возле дома, а часика через два — думаю, будет достаточно, — вернусь. Перекрою газ, проветрю квартиру, оставлю ключ на столе. И никакая милиция меня не найдет.
Не забыть бы только чего-нибудь!
Газ с тихим шипением полз из маленьких отверстий. Засвербило в носу, глаза начали слезиться… Может быть, я все-таки что-нибудь забыла? Но что? Вроде все на месте. Сумочка, расческа, пудреница… Надо проверить еще раз. Заглянула в ванную. Снова зашла в комнату, стараясь не глядеть на то, что лежало в постели. Здесь тоже уже ощутимо попахивало газом.
Все нормально.
Вернулась в кухню. Все сине, дышать нечем. Шура в той же позе скорчился в углу, возле лица расплывается бурое, подсыхающее пятно блевотины. Здорово его шандарахнул этот… которого забыла, как звать.
Алеша все с той же безмятежной улыбкой лежит на кушетке, положив под голову кулачок. Штанишки обмочил. Слюнка вытекла изо рта.
Эх ты, Алешенька, тебе только по бабам и ходить…
Голова кружится, в ушах звенит. Пора.
Но что же я все-таки забыла?
Ничего не помню. Ничего. В голове труха. В глазах песок.
Люся? Где-то тут Люся, она спит, надо ее разбудить…
Нет! Люся умерла.
Гриша? Милочка? Что? Что я забыла? Надо вспомнить. Сейчас! Скорее… Что-то очень важное…
Алеша!
Мальчик мой, сынок! Вставай, Алешенька, не надо тебе здесь оставаться, ты еще маленький, пойдем домой. Я трясу его, тормошу, плачу — вставай же, ну вставай, Алеша, я тебя прошу! Ну что же ты, Алеша?
Не хватает воздуха, все плывет перед глазами. Нет, я не смогу, не успею его спасти…
На ощупь пробираюсь к плите, повертываю один за другим пять рычажков, дотягиваюсь до окна, прохладный сентябрьский воздух упругой волной обмывает лицо. Все — настежь! Форточки, окна, балкон. Все!
Алеша, ежась от холода, всхлипывает, подтягивает коленки к груди.
Шура жалобно стонет, тычась носом в размазанный по полу харч.
— Какая падла все раскрыла? — заворочался в комнате человек без имени.
Я открываю двери и выхожу на лестницу.
Черт с вами. Живите, сволочи. Мне уже безразлично.
Отомстила, называется… Кому? Себе?
А в общем… все правильно.
Мне совершенно все равно, куда идти. Можно к тетке. А можно совсем никуда. Потому что все равно.
Равнодушный дождь ползает по телу, лезет за пазуху, холодный, скользкий, как пальцы
