наговорило бы мне ничего подобного! Наконец я обрел дар речи. Мы плывем от самого Антверпена, сообщил я, а это не так уж мало, и проделаем и весь остальной путь назло ему. И не будь у меня никакой другой причины, я все равно теперь это сделаю, потому что он посмел сказать, будто у нас ничего не получится! Почтенный старец бросил на меня презрительный взгляд, охаял мою байдарку и удалился, покачивая головой.
Я все еще кипел бешенством, когда явилась пара юнцов и, приняв меня за слугу Папироски, — наверное, потому, что я был только в свитере, а он еще и в макинтоше, — принялась задавать мне вопросы про мои обязанности и про характер моего хозяина. Я сказал, что человек он вообще-то неплохой, но вздумалось ему отправиться в это дурацкое путешествие!
— О нет-нет! — сказал один из них. — Не говорите так, оно вовсе не дурацкое; это очень мужественный план и делает ему честь.
Я твердо верю, что это были два ангела, ниспосланные ободрить меня. До чего приятно было повторять зловещие предсказания старца, словно они исходили от меня в моей роли недовольного слуги, и слушать, как эти восхитительные молодые люди небрежно отмахиваются от них, точно от безобидных мух.
Когда я пересказал этот разговор Папироске, он сухо заметил:
— У них, должно быть, странное представление об английских слугах! У этого шлюза ты вел себя со мной по-свински.
Я был сконфужен, но, с другой стороны, я же не виноват, что меня вывели из себя.
В ЛАНДРЕСИ
В Ландреси дождь продолжал идти, а ветер — дуть, но мы нашли номер с двумя кроватями, хорошо меблированный, с настоящими кувшинами для воды и настоящей водой в них, и еще обед, настоящий обед, не обиженный и настоящим вином. Пробыв одну ночь коробейником, а весь следующий день — жертвой стихий, я теперь чувствовал, как все эти блага согревают мое сердце, подобно солнечным лучам. Обедал в гостинице и английский скупщик фруктов, разъезжавший по этим краям с бельгийским скупщиком фруктов, а вечером в кафе мы наблюдали за тем, как наш компатриот спустил порядочную сумму, играя в «пробку», — не знаю, почему, но это было нам приятно.
Мы познакомились с Ландреси ближе, чем рассчитывали, так как погода на следующий день словно с цепи сорвалась. Однако это местечко не слишком приспособлено для отдыха во время путешествия, ибо оно состоит почти исключительно из всяческих укреплений. Внутри этих укреплений несколько кварталов жилых домов, длинные казармы и церковь по мере сил выдают себя за город. В здешней коммерции, по- видимому, царит глубокий застой, и лавочник, у которого я купил огниво за шесть пенсов, так расчувствовался, что в придачу набил мне все карманы запасными кремешками. Единственными общественными зданиями, представлявшими для нас интерес, были гостиница и кафе. Однако мы посетили и церковь. Там покоится маршал Кларк. Но так как мы никогда даже не слышали об этом доблестном воине, то выслушали это известие с неколебимым мужеством.
Во всех гарнизонных городах смена караулов, побудка и прочее вносит в штатскую жизнь романтическую ноту. Горны, барабаны и флейты прекрасны по самой своей природе, а когда они приводят на мысль марширующие армии и живописные опасности войны, то пробуждают в сердце горделивое чувство. Однако в призрачных городках вроде Ландреси, где все остальное застыло в оцепенении, эти атрибуты войны производят особый эффект. Собственно, только они и остаются в памяти. Именно здесь стоит послушать, как проходит во мраке ночной дозор под ритмичный топот марширующих ног и грохот барабана. И ты вспоминаешь, что даже этот городишко представляет собой один из стратегических пунктов великой военной системы Европы и когда-нибудь в будущем он среди пушечного грома и порохового дыма может на века прославить свое имя.
И уж во всяком случае, барабан благодаря своему воинственному звучанию, психологическому воздействию и даже благодаря неуклюжей и смешной форме занимает особое место среди шумовых инструментов. А если правда то, что я слышал, и барабаны действительно обтягиваются ослиной кожей — о, какая прихотливая ирония тут заключена! Казалось бы, шкура этого многострадального животного и при его жизни получает достаточно ударов — то от лионских уличных торговцев, то от надменных иудейских пророков; но нет! После смерти бедняги ее сдирают с его измученного крупа, натягивают на барабан и бьют по ней из ночи в ночь, пока дозоры проходят по улицам всех гарнизонных городов Европы. И на высотах Альмы и Спихерена, как повсюду, где смерть вздымает свой багряный стяг и выбивает собственную могучую дробь при помощи пушек, непременно есть и барабанщик, который с бледным лицом бежит вперед, переступая через тела павших товарищей, и бьет и терзает этот лоскут кожи с чресел миролюбивого и кроткого осла.
Обычно человек, осыпающий ударами ослиную шкуру, только напрасно тратит время. Мы знаем, что при жизни осла это не приносит ни малейшей пользы и упрямая скотина не убыстряет шага, несмотря на все побои. Однако, когда, грустно пережив самое себя, мумифицированная кожа гремит в такт движениям кистей барабанщика и звонкая дробь проникает в самое сердце человека и вливает в него то безумие, ту безотчетность порывов, которую мы со свойственной нам напыщенностью зовем героизмом, — разве тут нельзя усмотреть возмездия гонителям осла? Прежде, мог бы он сказать, ты бил меня палкой и на горах и в долах, и мне приходилось терпеть, но теперь, когда я мертв, эти глухие удары, почти не слышные на проселочных дорогах, превратились в призывную музыку перед строем бригады, и за каждый рубец, оставленный тобой на моих боках, зашатается и упадет твой товарищ.
Вскоре после того, как барабаны проследовали мимо кафе, Папироску и Аретузу начало сильно клонить ко сну, и они направили свои стопы в гостиницу, расположенную от кафе через один дом. Однако, хотя мы были несколько равнодушны к Ландреси, Ландреси не осталось равнодушно к нам. Весь день, как мы узнали, люди в промежутках между ливнями бегали смотреть на наши байдарки. Сотни человек — так было нам сказано, хотя такие числа не вязались с этим городком, — сотни человек посетили угольный сарай, где они хранились. В Ландреси мы стали героями дня, хотя накануне в Поне были всего лишь коробейниками.
И вот теперь, когда мы вышли из кафе, у дверей гостиницы нас нагнал сам Juge de Paix — насколько я понял, чиновник примерно того же ранга, как помощник шерифа в Шотландии. Он вручил нам свою визитную карточку и тут же пригласил отужинать у него — с большим изяществом и любезностью, как это умеют французы. Ради чести Ландреси, объяснил он нам, и хотя мы знали, что принимать нас — не такая уж великая честь для городка, ответить грубым отказом на столь учтивое приглашение было, разумеется, невозможно.
Дом судьи находился неподалеку. Это было комфортабельное обиталище холостяка, где стены украшала забавная коллекция медных грелок, которыми в старину обогревали кровати. Некоторые из них были покрыты замысловатым чеканным узором. Идея такой коллекции показалась нам оригинальной. Глядя на эти грелки, человек невольно начинал думать о том, сколько ночных колпаков из поколения в поколение склонялось над ними, какие шутки и поцелуи они слышали и как часто ими напрасно согревали ложе смерти. Если бы они могли говорить, о каких только нелепых, непристойных или трагических сценах не поведали бы они!
Вино было превосходным. Когда мы похвалили его судье, он сказал:
— Я предложил вам не самое худшее, что у меня есть.
Когда только англичане научатся подобной радушной изысканности в мелочах! А это искусство стоит постигнуть — оно украшает жизнь и придает блеск обыденности.
За ужином присутствовали еще два ландресийца. Один был сборщиком уж не помню чего, а другой, как нам сообщили, — главным нотариусом городка. Таким образом, оказалось, что мы все пятеро в той или иной мере причастны юриспруденции. При подобной пропорции разговор не мог не стать профессиональным. Папироска весьма эрудированно повествовал про законы о бедных. А вскоре я почему- то начал толковать шотландский закон о внебрачных детях, о котором, должен с гордостью сказать, я не имею ни малейшего представления. Сборщик и нотариус, оба люди женатые, обвинили холостяка судью в том, что эту тему подсказал он. Судья отверг обвинение с тем смущенным и самодовольным видом, который я в подобных случаях замечал у всех мужчин, будь то французы или англичане. Странно, как любому из нас в минуты откровенности нравится, что его считают завзятым сердцеедом!
Вино меня пленяло чем дальше, тем больше; коньяк оказался еще лучше, а компания была очень приятной. За все время нашего путешествия волны общественного благоволения ни разу не поднимались
