Стало горько, гадко… Люто! Казалось, от обиды сердце лопнет, разорвется на мелкие части.
«За что?! Да я в тебя душу вложила, ирод, а ты?!.. А ты… а ты вынуждаешь меня так унижаться, стоять вот здесь… ни свет ни заря…» — уже не злилась, а плакала Варварина душа. Хотелось уйти — от позора, от людской молвы, но вспомнила слова дочери о сыновьях. И правда: три парня растет! Нет, не уйдет она так! Все скажет! Все!.. Остановилась, потрогала калитку — не открывается, замкнута! Злость с новой силой обдала кипятком душу. В сердцах начала трясти железными воротами, они зазвенели, дразня соседских собак. Поднялся жуткий лай. Над тынами вдруг выткнулись и зависли, лоснясь на утреннем солнце, как глазурованные кувшины, заспанные физиономии соседей. И только в доме под номером сорок шесть по-прежнему было тихо и безлюдно, будто там вымерли! Но ревнивый глаз Варвары заприметил, как в одном из окон шелохнулась белоснежная тюль…
— Лучше бы тебя смерть забрала… Лучше бы тебя смерть забрала… — зарыдала Варушка без слез и слов, не ведая, куда себя деть от унижения и позора. Если б могла, испопелила бы и себя, и этот дом, и сад с клумбами! Чтоб лишь — черное дымящее попелище…
Вцепившись в калитку, стиснув зубы, Варушка кричала-рыдала-проклинала, но на улице было тихо. Ничего интересно больше не услышав, примолкли собаки, поснимали из тынов и понесли умывать свои заспанные горшки-кувшины соседи. И только редкие ранние перехожие, обходя женщину, замершую у закрытой калитки дома номер сорок шесть в тупике Виноградный, по тому, как дрожали мелкие цветочки на ее платье, догадывались, что она плачет.
Но никто не останавливался, не спрашивал, не успокаивал. Наоборот, каждый старался побыстрее проскочить мимо рыдающей женщины, ибо в этом маленьком городишке каждому хватало собственных проблем. Даже те две сплетницы-советницы, видно, вспомнив о своих заботах, попрятались за своими заборами.
Возвращалась Варушка домой другой дорогой — узкими улочками да собачьими тропинками, чтобы меньше видели те, что за заборами прятались… А за собственным забором ждала ее Алиса. Одни глаза… Увидела мать, бросилась навстречу.
— Не видела. Никто не вышел. Хотя в окно выглядывали. Лучше б я не ходила… Не надо было… — сказала Варвара, не глядя на дочь. На том и разошлись: Алиса на работу, на почту, Варвара — в хату.
В хате — темно, печально… Тревожно…
— Как перед похоронами, — вырвалось неожиданно и женщина задохнулась от почти физического предчувствия чего-то неотвратимого, непоправимого, еще ужаснее за эту напасть, которая так жестоко истоптала ее душу, исковеркала ей и детям жизнь… Пожалела, что нынче у нее — выходной. На работе, в кафе, где она подрабатывала уборщицей, среди людей было бы намного легче… А дома… Дома ей все напоминает о ее позоре… Хоть беги куда глаза глядят, а хоть вешайся… Но не убежать, ни умереть — дети же! На кого она их оставит?! Кто их растить, уму-разуму учить будет? Так что одно спасение — работа! Работа!
И Варвара кинулась спасаться: сорвала из себя нарядное платье, набросила старый халат и начала убираться. Весь день не разгибая хребта, мыла-красила-белила внутри и снаружи, стирала занавески, покрывала, половики… Когда под вечер развешивала стирку на веревках за гумном (овином), вернулась с работы Алиса. Увидела — ужаснулась:
— Мама, к чему это вы убираетесь?! Вы же недавно стирали?
— Ой, такая тоска, такая досада на душе, что, думаю, дай уберусь! Может, хоть немного развею тяготу черную, да за одно и чары вымету с хаты, и чертей разгоню… Верю — не верю, а, может, и правда, как та Савчучка языком молола, нам напорчено, начаровано?.. Откуда ведь вдруг горе то такое?! А, может, батюшку позвать, чтоб хату посвятил? Может, все наладится и… ТОТ… вернется… — призналась Варушка дочери, как на духу.
— Ой, мамочка! — вскрикнула тихо бледнея дочь. — Мама… ОН… возвращается… Вот… в калитку заходит… О Господи… Ой, мама… ну я побежала… полоть… сорняки в огороде… — и помчалась на огород без сапки.
Он и вправду входил в калитку. Ступил на подворье — веселый, счастливый, но… как будто бы не такой как всегда — или не в себе, или выпивши. И не сам, а с мальчиками. Варушка догадалась: сам не посмел ей на глаза потыкаться, сыновей возле школы поджидал.
Ребятня тоже была веселая и по-настоящему счастлива. Радовалась подаркам: пистолетам, машинкам… Вроде бы с Винницы отцом привезенными… Но ведь знали, что это не так, а все равно радовались, что отец вернулся. Лишь изредка на маму пугливо-виновато поглядывали — не обиделась ли? Но мама не обижалась и не сердилась. Смотрела на них из-за своих покрывал, опустив руки, будто не знала, бедная, что делать и тем более — говорить.
Так оно и было: Варвара действительно, не ведала что делать: встречать, молчать, кричать или сделать вид, что ничего не было? Но обиженная, униженная душа клокотала черной ревность, желчной горькой обидой, рвалась из груди ссорой поганой…
Но Петро опередил жену:
— Варушко, сердце, не гневайся на меня за то, что так долго волынил в той Виннице. Но зато не НЕДАРОМ. Все у меня, сердце-Варушко, теперь хорошо! Честное слово! Теперь я здоровый как бык, Варушко! Так мне в Виннице врачи сказали! Будем жить, Варушко!
«Врешь, изменник, не был ты в Виннице! И в больнице не был! А был… а был… Не-на-ви-жу-у-у…», — хотела закричать, плюнуть ему, вралю неверному, в лицо Варушка, но, выскочив из-за своих покрывал- занавесок, будто окаменела. Только руки дрожали мелко-мелко.
— Вот увидишь, Варушко-душко! Все у нас будет хорошо… Ого, мы с тобой еще и сыновей поженим, правда, хлопцы? И дочку выдадим замуж!.. и внуков дождемся… — делано беззаботно засмеялся Петро и вдруг зашелся тяжелым хриплым кашлем. Варушка заметила, как потемнело его лицо, а в уголках рта выступила розовая пена. Петр пошатнулся. Мальчики подбежали, подставили худенькие плечи, чтобы он оперся.
И только сейчас Варвара заприметила, как похудел-поплохел за эту неделя муж, как лицом почернел. Еще корчилась, захлебываясь горькой обидой ее женская гордость, а сердце… сердце разрывалось от боли, жалости и… и любви к этому человеку… И, самое страшное, от предчувствия, что она теряет… о, Господи, теряет его, но уже навсегда… Навсегда уводит его у нее неумолимая разлучница… Нет, не та, с Виноградного тупика, а пострашнее, ой, пострашнее…
— Не плачь, Варушко, — еле вымолвил Петро, обессиленный кашлем, утирая тыльной стороной ладони рот. — Больше я с этой хаты никуда ни на шаг… Даже в Винницу… Там уже мне нечего делать. Я там уже, Варушко, прошел весь курс… и химию, и физику, и медицину… Врачи так и сказали: иди домой, расти сыновей… Прости, Варушко… прости, если можешь…
Петро пошатнулся, словно хотел упасть перед женой на колени, но она не позволила — бросилась к нему, подхватила под руки, обняла и так они, обнявши, облепленные сыновьями, пошли медленно в хату. А там осторожно уложили отца на кровать. Петро больше не паясничал, не играл героя, а послушно лег, лишь в глазах было столько вины, что страшно была в них смотреть. Варушка и не смотрела. Подложила мужу под голову подушку, укрыла покрывалом. А сама села рядом на стульчике. Петр закрыл глаза, ощупью нашел ее руку, стиснул своей, когда-то сильной, горячей, а теперь худенькой, ледяной…
И от этого прикосновения вдруг прорвало Варушку, как плотину: слезы ринулись из глаз, а стон — из груди…
Петр сильнее стиснул ее руку, и она услышала его прежний голос, спокойный и твердый:
— Не плачь, Варушко… И не держи зла на меня. Все, что случилось, — не то, что ты думаешь… Не знаю, как тебе объяснить, потому что не знаю, зачем это все я делал… С горя? Досады? Обиды или страха, что так рано иду в землю сырую, детей малых оставив сиротами?.. А может, от одинокости? Трудно, Варушко, представить даже, каким бывает одиноким обреченный на погибель человек!.. Не сердись, но так мне одиноко еще не было в жизни… И страшно… за вас всех… И за тебя, Варушко… Как представил себе,
