как ты бедная, убиваться будешь… Еще, не дай Бог, заболеешь… А хлопцы? Кто их растить будет?.. Хотел тебя от кручины уберечь, а вышло… еще хуже… Плохо вышло… Прости за все… Хоть оно совсем не то, что ты думаешь… Другое… непонятное, необъяснимое… как … как перед смертью!
Петро умолк. Какое-то время лежал из закрытыми глазами, словно отдыхал. Потом вдруг заволновался, отпустил руку жены, начал нервно ощупывать себя, шарить по карманам штанов. На конец облегченно вздохнув, протянул жене свой старый потертый кошелек:
— На! Возьми, Варушко-сердце… тут все те деньги, что ты мне на лекарства давала. Слава Богу, не пригодились… Врачи сказали, что… не надо… мол, что здоровый, как бык… Возьми. Детям будет… Хлопцев учить надо… Алису — замуж выдавать…
Это был их последний разговор. Петро захрапел, на синих губах выступила розовая пена… Лишь по глазам страдальческим было видно, что он не обо всем, чем мучался, рассказал, что не успел открыть ей полностью свою грешную душу. Страшная жестокая болезнь будто мстила ему за ложь, не позволяя сказать правду.
… Муж лишь харчал, не сводя с Варушки виноватых влюбленных глаз. А она, выплакав все слезы, вытирала платочком розовую пену, что вырывалась из его рта с каждым выдохом. Спокойная, безразличная даже к детям, которые осиротело тынялись подворьем, напуганные духом смерти, что уже витал над их хатой. Дочь Алиска, отпросившись с работы, тоже не знала куда себя деть в этом горе.
Утром, на второй день, Варвара, услышав пугливые (острожные) шаги дочери в сенях, оставила свой печальный дозор, вывела Алису во двор и попросила, потупив взгляд:
— Вот что хочу попросить тебя, дочка… пойди, дочка, ну, к той… Скажи: умирает. Пусть придет простится… Мы же люди, христиане… К тому же… все уже… в прошлом…
Алиса не поняла.
Варвару взорвало:
— Иди! Виноградный тупик, номер сорок шесть! Возле базара налево! Знаешь же! Пусть приходит!
Испуганная Алиса пулей вылетела на улицу.
Варвара вернулась к мужу, вытерла пену с губ, умыла, переодела в чистое белье, рубашку. Муж почти не реагировал, только иногда жалобно улыбался. По глазам видела — все понимал, и с благодарностью принимал. И от этого согласия, которое опять вернулось в их семью, Варваре хотелось самой умереть. Потом она причесала его поредевший чуб и стала ждать соперницу.
Алиса не вошла — ворвалась в комнату. Одна. С белым пятном вместо лица. Забилась в истерике:
— Ой, мамо-мамо, зачем нам такое горе?… Ой, мамочка, там тоже похорон! Она… Она умерла! Лишь я в дом вошла! На моих глазах… Ой, мама, ой за что нам это?!.
— Успокойся… Тише… Не надо волноваться… и его волновать… — растерялась Варвара.
— Ой, мама, это еще не все-е-е… Она… она просила, чтоб ты не обижалась… Они в онкобольнице познакомились… Просто так… Знали, что им считанные дни остались… Поддерживали друг друга… Говорит: «Не проклинайте нас, ведь мы уже там… перед Богом»… Ой, мама, зачем нам…
Вдруг Петро, разбуженный рыданием, вздрогнул, открыл глаза, глянул ласково на жену с дочкой, поискал ребят по хате.
— Хлопци! — поняв все, закричала Варвара. — Дети, быстрей!
И дети прибежали, сбились (сгрудились) испуганной стайкой (кучкой) возле смертного ложа отца. Петр улыбнулся, медленно обвел всех полным любви и муки взглядом, и вдруг резко отвернулся, словно не хотел, чтобы они видели, как из-под его сжатых крепко век котятся слезы.
