не улыбнуться комизму, с которым святой отец подобрал подол рясы, стремясь не окунуть его в слякоть.
– Что случилось, Евгений Николаевич? – болезненно сморщившись, осведомился Фондорин.
Горчаков подошел. Дышал тяжело, лицо и шею залила краска.
– Ну, не молчите, – взмолился чиновник. – Говорите же. Сколько погибших?
– На данный момент четыреста восемьдесят, из них девяносто восемь дети, – отрапортовал Горчаков и махнул рукой. – Да дело не в том.
– Что значит не в том?
Изумление с изрядной долей гнева отразились на холеном лице Петра Эрастовича.
Как раз в этот момент мимо прошлепали по грязи санитары с носилками. Петр Эрастович прижал к носу платок. На носилках лежала девушка. Одна нога (Петр Эрастович взглядом опытного донжуана отметил аккуратные пальчики с хорошим педикюром) беспомощно свисала с носилок, а другой ноги… Другой ноги не было вовсе.
– Боже милосердный Исусе Христе, – проговорил священник и, вдруг, отвернувшись, блеванул.
Петр Эрастович взглянул на него: молодой, бороденка жидкая. Видно, рукоположен недавно и не насмотрелся еще. Впрочем, как и он, чиновник особых поручений Фондорин. Петр Эрастович почувствовал нечто вроде благодарности святому отцу, так как тот своим походом в Ригу отвлек его самого от рвотных позывов.
– Извините, – отблевавшись, молвил священник. На бороденке его висела отвратительная слизь.
Горчаков потянул Фондорина за рукав.
– Пойдемте, Петр Эрастович. Вы должны это увидеть.
Тот покорно последовал за ним.
Они направились к замершему у раскуроченного полотна ремонтному поезду, в одном из вагонов которого расположился медицинский штаб.
Горчаков молчал, и это раздражало Фондорина. Чиновник не любил сюрпризы.
– Евгений Николаевич, да скажите вы, наконец, в чем дело.
– Увидите, Петр Эрастович.
Горчаков постучал в дверь штаб-вагона, ему открыли.
– Прошу.
Петр Эрастович, ухватившись за поручень, взбежал по ступенькам. В штабе находился врач и медсестра.
– Вы кто? – нахмурился врач.
– Это Фондорин, из Администрации, – представил чиновника Горчаков, стоящий у того за спиной.
Лица врача и медсестры вытянулись.
– Здравствуйте, – сказал Петр Эрастович, испытывая некоторое неудобство. – Ну, что тут у вас?
– Вот.
Врач суетливо отстранился и Фондорил увидел лежащую на кушетке женщину, черноволосую, крупную. Грудь женщины тяжело вздымалась.
– Что за хуйня? – не сдержался Петр Эрастович, – Извините, – взглянул на медсестру, затем на Горчакова. – Вы хотите показать мне раненую женщину? Я уже видел, не далее чем три минуты назад.
– Петр Эрастович, – врач поправил очки. – Проведите ей приватный осмотр.
Фондорин нахмурился.
– Какой осмотр?
– Приватный.
И тут произошло нечто, заставившее Петра Эрастовича охнуть. Врач сунул руку под юбку раненой женщине и ощупал ее гениталии. Вынул руку.
– Вот так.
– ВЫ ЕБАНУЛИСЬ?
– Петр Эрастович, – голос Горчакова стал жестким. – Вы обязаны это сделать. Как чиновник по особым поручениям.
Фондорин уставился на него: злость закипала в груди, скованной имперским мундиром. Но Горчаков выдержал этот взгляд.
– Вы обязаны, Петр Эрастович.
«Да, обязан», – мысленно согласился с ним Фондорин.
Если следователь прокуратуры и медик Специальной Группы Противодействия заявляют, что он обязан: он обязан. Но если это дурная шутка… Клянусь, они добавятся к спискам погибших при крушении…
Зажмурившись, Петр Эрастович сунул руку под юбку.
Сколько раз он делал это! Например, на светских раутах подходил к незнакомке, проверял, есть ли на ней трусики. Нащупывал клитор. Незнакомка закатывала глаза, не смея стонать (вокруг до черта людей), в ее руке дрожал бокал со вдовой клико. Она кончала, и Петр Эрастович скрывался в толпе, облизывая палец.
Так и сейчас он ожидал нащупать знакомые очертания: холмик, разделенный щелью, мягкие губы, обнимающие твердый клитор. Но нащупал чиновник иное.
– Еб твою сраку, – воскликнул он, бледнея.
Вместо холмика со щелью под юбкой раненой женщины был стандартный набор не слишком рьяного туриста: колбаса и два яйца.
Когда Алексей очнулся и, открыв глаза, увидел сидящего в кресле холеного господина с усиками и седыми висками, он подумал: «Лучше б не просыпаться. Не просыпаться…»
В посттравматическом бреду Навальный, подобно Вере Павловне Чернышевского, видел государство с идеальным строем. В этом государстве выборы честные, чиновники неподкупные и нет Путина.
– Очнулись, мадам?
Алексей посмотрел на холеного господина.
– Пить…
– Скотч, пиво?
– Воды.
Господин с усиками хлопнул в ладоши. В палату вбежала медсестра.
– Воды принесите.
Алексей вырвал высокий стакан из рук медсестры и вмиг осушил. Вытер губы рукавом пижамы.
– Унесите стакан.
Господин с усиками дождался, когда за медсестрой закрылась дверь, повернулся к Навальному.
– Меня зовут Петр Эрастович Фондорин, я чиновник для особых поручений.
Фондорин мог бы не представляться: Алексей был наслышан про этого ублюдка, ручного пса Путина, готового перегрызть глотку родной матери за «покушение» на имперскую идею.
– Вижу, вы знаете, кто я, – холодно усмехнулся Петр Эрастович. – Но кто вы… мадам?
Алексей сжал кулаки.
– Молчите? Напрасно. Уверяю вас, у нас есть все возможности для того, чтобы помочь вам заговорить.
В голосе чиновника для особых поручений сквозила доброжелательность, но именно из-за нее холодок пробежал по спине Навального.
– То, что вы берлогер, очевидно, – сказал Фондорин, достал портсигар, подумал, спрятал обратно. – Эта конспирация, эти сиськи, – топорная робота. Надо же, имплантировать сиськи, и оставить хуй.
Фондорин откинулся на спинку кресла и расхохотался. Алексей с ненавистью смотрел на его коренные (превосходные) зубы.
– А может быть, – Петр Эрастович прищурился, – кому-то был очень дорог хуй? Может быть, кто-то был, так сказать, к нему привязан и не решился пожертвовать ЭТИМ ради идеи?
