– Эх, война пить многих наохотила, – говорит он. – А теперь еще и закуску дает. Сумеем ли остановиться?
– Тебя-то уж наохотила, – соглашается Гвоздь.
В войну Инквизитор служил в похоронной команде. Там спирт полагался, без доппайка в этих подразделениях никто не выдерживал, особенно летом, в жару. По спирту мы были выше гвардейцев, даже из РГК, – напоминает иногда старичок, тыча в дощатый потолок пальцем. Еще недавно этот сморщенный, иссушенный жизнью ценитель диалектики и знаток латыни был реквизитором в музыкальном театре. Хранил и чинил всякий театральный хлам. Отсюда и пошло – Инквизитор. Слово, хоть как-то, понаслышке, знакомое посетителям шалманов благодаря антирелигиозным радиопередачам и лекциям. Реквизитор – это было слишком непонятно и ни о чем не говорило, теперь Инквизитор перешел, на киностудию. Там у него бывает больше свободных вечеров, которые можно провести в «Полбанке».
– Тяжело работается? – вдруг совершенно иным, будничным и серьезным тоном спрашивает Инквизитор у Гвоздя.
– Тяжело, – отвечает тот. – Сборка. Темп. Со сборки на пенсию не уходят.
– В крематорий? – спрашивает ехидный Инквизитор.
– Типун тебе… Не работа, а рубка лозы. Вот в авиационной промышленности наши работают, а те, самолетчики, у нас не держатся. Особенно мастера. Шестнадцать часов в цехе. Как в войну.
Автомобиль, – говорит Инквизитор. – Колеса страны.
– Это понимаем.
– А то хочешь к нам на студию? – спрашивает Инквизитор, и снова блеск юного бесенка появляется в его выцветших глазах.
– Это что, на четыреста двадцать целковых [1]?
– Зато полегче. А потом, ты долго в реквизиторном не, просидишь. Будешь играть роли честных рабочих в фильмах о шахтерах. Ты сможешь.
– Смогу? – улыбается Гвоздь.
– Время от времени будешь говорить: «Это мы поддерживаем» – или: «Это нам по плечу». Или песенки петь в забое. Физиономию тебе намажут краской – и пой.
– Петь не смогу.
– Ты сможешь. У нас недавно одному артисту дали настоящий врубмолоток на репетиции… Построили искусственный забой, уголек изобразили из папье-маше, все честь по чести. Даже водичку из водопровода пустили – капать. А режиссер задумал элемент правды внести и дал артисту настоящий молоток. Тот не только песенку не запел – рта не мог открыть. Тяжелая штука.
– Ну, я бы запел, – говорит Гвоздь. – Если нужно.
– Нужно, – тычет пальцем Инквизитор. И он изображает, встряхивая узкой ладонью, игру на балалайке.
– Такое в кино не поют, – хмурится Гвоздь.
– Не поют, – соглашается Инквизитор. – В кино другое поют.
– А я кино люблю, – говорит Гвоздь. – Знаю, что брехня, а люблю.
– И я люблю, – вздыхает Инквизитор. – Люблю, как дети любят сны. «Макбет» зарезал сон, невинный сон души». Но кино оставил.
Старик частенько говорит непонятно, но его прощают, на то он и Инквизитор. «Полбанка» принимает все новых гостей. Рабочий день изжевал их, но, прохладившись на морозце, придя в себя, они наполняют ресторан третьего разряда громкими, не всегда цензурными репликами. И каждый, входя и уткнувшись взглядом в хорошо освещенный прилавок, где хозяйничает ефрейтор санвзвода Марья Ивановна, тотчас, как бы случайно, отыскивает более темный угол, где обычно сидит Гвоздь, и сгибает шею, в легком поклоне. Получается, что кланяются и Димке. Приятно. Как всякий человек, пишущий стихи, он славу любит, хотя и скрывает это.
Шумно врывается и тут же начинает или продолжает прерванный еще вчера спор Яшка-герой, сутулый, стремительный, всегда наклоненный вперед и словно бы падающий, но не успевающий упасть благодаря своей стремительности. Он орет, не забывая то и дело бросить комплимент Марье Ивановне, у которой всегда пользуется кредитом.
– Ты мне будешь объяснять про «раму», – Яшка мотает головой и сбрасывает лохматый, дикий вороной чуб на горбатый свой нос, закрывая черносливные, прекрасные глаза, на которые засматриваются самые симпатичные ряженщицы Инвалидного рынка. – Ты мне будешь объяснять, из-за чего ее не сбивали. Двухфюзеляжный «фоккер» может мгновенно провалиться… Ты понял, нет? Он даже не выпускает закрылков, – такая маневренность! Боже мой, как вы сегодня выглядите, Марья Ивановна! Теперь я понимаю, почему Второй Украинский так стремительно наступал. Смотри сюда, да-да, ты, смотри! – Он крутит перед носом собеседника, беспалого Биллиардиста, покрасневшими ладонями, изображая смертельную игру самолетов. – Ты подходишь к нему в хвост, ты уже взял его в кружок, и он делает тебе вот это… Видел? Потом летчиков ругают на земле, почему вы второй месяц не можете сбить «раму»… а потом ты мне объясняешь, почему. Учила собачка кошку мяукать! Пиво сегодня чудо, Марья Ивановна, подозреваю, у вас роман с директором завода.
Марья Ивановна, розовая, огромная, с засученными рукавами, посылает Яшке невинную улыбку школьницы. Нет, славу любят не только поэты. Конечно Марья Ивановна охотно променяла бы восторженное почитание гостей, их возгласы и любовный лепет на прозаическую страсть какого-нибудь толкового крепкого мужичка, который согласился бы стать ее мужем. Но здоровые мужики расхватаны, кроме Гвоздя и Яшки. Яшка не в счет – его хватит разве что на неделю правильной семейной жизни, с ее заботами и хлопотами. Поэтому Гвоздь в таком почете. Авось придет время. Сейчас, правда, Гвоздю не до Марьи Ивановны. У него домашние сложности в виде больной матери и сестры, которая принесла безотцовскую двойню.
– Вы разрешите? – спрашивает Яшка у Гвоздя и присаживается у столика, успев захватить кружку пива в одну руку и сардельку в другую. – Ну, вот ты скажи, Гвоздь. – Теперь он заставляет сардельку гоняться за
