Димка, выросший в безлюдьи, в сельской тиши, боится толпы, как загадочного чудовищного существа. Это, представляется ему, не просто скопище людей, это особый, непонятный организм, живущий не теми законами, которыми живет отдельный человек. Димку толкают туда-сюда, швыряют через чьи-то ноги, через узлы, и он движется сложными зигзагами, как дрейфующая льдина. Как-то само собой оказывается, что его выносят к камере хранения, но туда, прижатый к стене, тянется такой бесконечный хвост, что Димка начинает выкарабкиваться подальше, упираясь о чьи-то пропахшие махорочным дымом плечи. Обрывки разговоров носятся близ ушей Димки, как потревоженные птицы.
– …Думаю податься порубить уголек.
– А почем там пшеничка? А сколько за сапоги дадут?…
– Он мне отписал, чтоб приезжала. По письмам-то неплохой мужик, а вдруг пьянчуга, а писал кто другой?
– А я на стройку. Вот взял да так и подался налегке. Был бы угол теплый да харчи. А я все могу, что мне с собой брать? Что умеешь, на горбу не носишь.
– Везу им иголки на обмен. Сто штук зашил подкладку.
– Пишет профессор: приезжай, осколок удалим. А я уж привык, вроде ничего. Но собрался – все-таки профессор, сам зовет.
– Трам-тарарам, братишка! Ты черноморец? зачаливай сюда, кореш, бросай якорь – мы балтиские, краснознаменные.
– Подайте погорельцам, подайте хоть копеечку, вам не в тягость, а нам во спасение…
– Во, возьми сухую селедочку японского посола – в дороге пососешь – сыт будешь. А воды всегда найдешь.
– Куда, куда? Чемодан раздавил. Чтоб тебе сорок раз одним куском подавиться!
– Я сюда проконструктироваться по вопросу пенсии. А куда податься – не знаю. Москва большая. Вот сижу на вокзале второй день…
– Терпи, милая. Лихо не без добра.
– На мозолях войну вынесли, а не на крови. Кровь что, она льется без спросу, а мозоль без труда не вскочит.
– Тихо, Санек, мусор сзади.
– Надо было тебе в ночной профилактически браток. Сразу.
– Эха! На печи горячо, а в печурке жарко, а я мужа не рожала, а мне его жалко… Давай, давай подыгрывай…
Гомон, крики, вонь, балалайка, губная гармошка, визг, вопли младенцев, милицейские свистки, хриплые, оглушающие объявления по радио.
Димка вырвался в уголок, озирается затравленно. Чей-то кулак по-дружески бьет его в бок. Он отскакивает, видит рядом гибкого, хлыщеватого, в курточке-канадке, в полусапожках, клешах напуском в голенища, с челочкой, сухолицего.
– Серый, ты?
– Я… Узнал? – Серый радуется, пританцовывает гибкими, как стебли вьюнка, вихляющимися ногами. – Ну, как ты – студент, а?
Он похлопывает Димку по плечам, бокам, бедрам – это быстрые, проворные и легкие, как будто совсем нечаянные движения. Пальцы у Серого играют на ходу, словно на невидимой гитаре.
– Студент.
– Молодец, молодец. Я так и думал: этот очкарик поступит, этот продолбит, молоток! Ну, а теперь на мели? Денег нет, а тебя поперли?
– Ты откуда знаешь?
– Вижу, вижу, в карманах пусто, дай бог, ее пару «шахтеров» да «летчиков» наберешь. Ну, может, «двух бойцов» [2], а? И все вещички с собой? корешок, все сразу определяю, а иначе грош мне цена. Я, оленечек, только в цвет должен попадать.
Не то чтобы Димка обрадовался знакомому – неприятны были и его проницательность, и вихляние это, похлопывание, в котором даже неопытный Димка уже успел распознать профессиональные жесты бывалого карманника, желающего определить состояние возможной жертвы. Но что с него возьмешь, с Димки? Ни «летчик», ни «два бойца» – не добыча для Серого, разве что на мороженое.
Да к тому же, Димка помнит, Серый – парень компанейский, веселый и ценит друзей. Познакомились они еще летом, когда Димка приехал в Москву и должен был поселиться у Евгения Георгиевича. Хозяин потребовал справку из санпропускника о гигиенической обработке тела и вещей: «Дело нужное, и с вас, Дима, все равно бы потребовали, так что не поленитесь». Справки такие, в самом деле, требовались всюду: и в гостиницах, и в общагах. Страна боролась со вшами, которые, в отличие от боевого противника, еще и не думали сдаваться. Вот в санпропускнике они и встретились с Серым и, намыливая вихры едким то ли дегтярным, то ли карболовым мылом, кусочек которого выдавался обрабатываемому, хохотали до слез – беспричинно, просто от избытка сил, от ощущения молодости. Потом продолжали хохотать, получая у старухи раскаленную в духовке, пахнущую чужим одежду, обжигались о металлические пуговицы и пряжки. Потом Димка угощал Серого пивцом в соседнем шалмане, куда завел новый знакомый. Димка, если признаться, впервые в жизни сидел в настоящем шалмане, впервые пил пиво из кружки, впервые угощал человека на собственные деньги. Несколько «летчиков» улетели из кармана, но Димка был доволен: приятель оказался малым бывалым, остроумным, он без конца напевал, пританцовывал, шутил, нахваливал Димку, называл москвичом, тертым парнем, умницей. Димка и сам поверил, стало легко, весело.
Пританцовывая, смеясь, Серый исчез из жизни Димки. И вот – выскочил под вокзальные своды, как на сцену, все так же притоптывая и вихляясь.
– С меня причитается, Димок! – кричит Серый в ухо Димке. – Пойдем, я тут знаю место. Посидим. Помозгуем, как жить.
