подполковника, но и никогда не покидающая его печаль, будто он видит за словами Димки, за этой картиной непрекращающегося геройства подлинные муки и стыдливо скрываемое болезненное самолюбие. Постепенно, по мере того как распаляется студент, на лице подполковника проступает еще и легкая задумчивость, беспокойство сквозит в стальном его прищуре. Официантки, обычно озабоченные быстрой сменой едоков и очередью у входа, их, однако, не торопят – да кто станет торопить Голована, одно присутствие которого так преображает скучную столовую, с ее учеными разговорами, блеском лысин и очков?
Однако подполковник сам подгоняет Димку.
– Давай-ка договорим на улице, – предлагает он.
Димка осекается. Конечно, конечно, опять увлекся и забыл, что у подполковника есть дела и поважнее. Вечно он, Димка, стремится заполнить собой любую свободную минуту. Но ведь он слушал, Голован, и слушал внимательно!…
Во дворике, охваченном с трех сторон громоздким университетским зданием и с четвертой стороны огражденном решеткой от широченной площади, за которой алеют зубчатые стены и башни, Голован подводит Димку к скамейке, достает кожаный расшитый кисет и пачечку тонкой бумаги. Все знают – папиросы подполковник лишь покуривает, а вот по-настоящему смолит, когда хочется ощутить злую, наждачную силу табачка, лишь фронтовые самокрутки. Необычайно ловко и быстро он свертывает цигарочку, плотную и аккуратную. Димке не предлагает, словно бы зная, что тот махорочного дыма не переносит. Однажды в слободе пацаны постарше, желая пошутить, сунули Димке цигарку величиной с большой палец, набитую злейшим листовым самосадом, и поспорили, что ни за что этот слабак не сможет затянуться как следует, «до пупка». Димка, дурак большеголовый, болванка цельночугунная, поддался на эту подначку, хватил дыма так, что огненный конец цигарки вспыхнул факелом. Очень ему хотелось доказать, что он такой же большой, как и все. Через секунду с обожженными, захлебнувшимися дымом легкими он катался по земле, стараясь – и долгое время бесполезно – глотнуть хоть чуток чистого воздуха. Он не слышал хохота пацанов и думал, что кончается. Нет худа без добра – пацаны на всю жизнь внушили отвращение к табаку и чувство удушья от настоящей затяжки.
Но чужой дым он любит, особенно если закуривает такой мужик, как Голован, – сноровисто, смачно, с толком и без спешки. Так курить умеют только фронтовики, для которых цигарка означает минуту затишья и покоя, будь это даже хоть среди артналета.
Но покоя сейчас в глазах Голована нет.
– Слушай, а как тебя приняли с этой графой? – спрашивает Голован. – С какой графой?
– С этой самой. Что был в оккупации. Димка вскидывается, почуяв холодок опасности. Но обида от вопроса сильнее любого другого чувства.
– Я не был в оккупации!
– Тише, тише, – оглядывается Голован. – Понимаешь, с этим пунктом принимают далеко не всех. Далеко. Так вот, интересно…
– Я не был в оккупации, – повторяет Димка.
– Ну, ты же рассказывал только что!
Не ожидал студент такого подвоха от подполковника. Как он мог извратить Димкины слова, повести себя как тот юный инструктор райкома? Да никогда Димка не был завоеванным, никогда, неужели это не ясно? Сердце его было вольно и принадлежало Родине, а что же еще-то надо? «Пребывание на временно оккупированной территории…» – какие канцелярские, гнусные, унижающие слова. Не русские. Это что же, штамп навсегда? И даже если бы ему было два-три месяца – все равно «пребывал»? А в материнской утробе – тоже? Да, они оказались в завоеванном селе. Но ни раненые, которых они везли, ни ездовые, ни медсестры и врачи – они не были оккупированы. Они оставались советскими, и Димка, с ними.
– Я написал, что не был в оккупации, – гордо говорит Димка.
Подполковник внимательно смотрит на Димку – и тот выдерживает этот серый стальной прищур.
– Тебя так научили, чтобы легче поступить?
– Меня?…
Горькая и горячая волна поднимается из глубин Димкиного тела и по каким-то тончайшим сосудикам, которые студент внутренним усилием старается сжать, закрыть, подступает к щекам, к глазам и вот-вот проявится предательской соленой влагой. Голован не доверяет ему. Он, Димка, «был в оккупации». Сколько в этих словах отвратительного второго смысла, какой намек на безволие, на, может быть, даже желание остаться, покориться. И ничего с этим не поделаешь, это – клеймо
– Я не был в оккупации, повторяет Димка, опустив голову и стараясь даже в голосе не допустить едкие, разжижающие волю капли. Дай себе волю – и все, зарыдает навзрыд, как баба. И перед кем – перед самим Голованом!
Подполковник вздыхает, отбрасывает цигарку, словно обжегшись. Кажется, он успокоился.
– Вот так-то, – бормочет он. – Такая логика. Что ж, я тебя понял. Верю. Но кому-нибудь на курсе ты рассказывал про все эти твои штучки, мины-снаряды? Про немцев всяких?
– У меня особых друзей на курсе нет, – говорит Димка, радуясь новым ноткам в голосе подполковника. – Ну, может, кому-то сказал. Так это ж свои.
– Свои-то свои, – соглашается Голован. – Все, брат, свои. Много входящих, да мало исходящих, – загадочно произносит он. – Понимаешь, анкета дело серьезное. Если станет известно, не все тебя поймут.
Димка понимает теперь, что Голован не хотел его обидеть, уязвить недоверием. Он – друг! И надежный. Но тут же студент осознает, что и подполковник не в силах выручить его из западни, в которую Димка попал. Снова возникает и на этот раз не улетучивается холодок опасности. А может, это просто стылый ветерок? Ранние зимние сумерки накрыли площадь, вспыхивают желтые пятна фонарей, а на высоких башнях за площадью загораются звезды.
– Но я не был, – в который раз уже повторяет Димка как заклинание. – Не был!
Как будто словами можно укрыться от холодка! Голован кладет ему руку на плечо.
