Он отвернулся. Я сел, поджав ноги, склонился к нему и постучал стволом револьвера по здоровому плечу.
– Что про своего управителя толкуют жители Херсон-Града? Отвечай!
– Чтобы ты меня убил? – с ненавистью прошептал он.
– Не убью. Я тебя вообще-то спасаю, ты заметил? Надо уходить отсюда, а там этот грузовик… ответь на мои вопросы, и будем решать, как отсюда выбираться.
– Ты… – он облизнулся и сглотнул. – Ты жестокая мразь! Альб Кровавый, так тебя называют! Кровожадный, как… пустынный катран. Столько душ сгубил… Ты отца моего приказал в кандалы… К гетманам в каменоломни продал, он сгинул там…
Авдей оскалился, словно больше не мог сдерживаться, рывком приподнялся и вдруг ухватил меня за горло. Потянул на себя. Хватка была слабая – он потерял много крови, но и я чувствовал себя не слишком хорошо. Хотя головная боль прошла, до сих пор ломило в пояснице, ныли суставы рук, и часто накатывала слабость.
Внизу плеснулась вода, что-то прошуршало в кустах. Мы застыли, сжимая друг друга – он держал меня за горло, я его за волосы и запястье. Шуршание смолкло, булькнуло, будто в воду упал камешек. Подул ветер, зашелестели заросли.
Отпустив руку следопыта, я вытащил из ножен кинжал и ткнул Авдея под нижнее ребро – не слишком сильно, но так, чтобы проколоть плотную ткань комбеза.
Он отцепился от моей шеи, всхлипнув, скрючился на склоне, накрыл голову руками и поджал ноги, будто пытаясь защититься от этого жестокого мира и от меня.
– Не помню, что там с твоим отцом было, – тихо сказал я. – Теперь не до того, понимаешь? Отомстишь мне позже, если сможешь, а сейчас надо выбираться отсюда.
Он молчал.
– Авдей, а про сестренку мою что говорят, про Миру?
– Убийца, – произнес он сдавленно. – Такая же, как ты.
– Надо же, как на подбор… А отец наш, Август, тоже хорошим человеком был?
– Август был великим человеком! Весь Крым его знал. Херсон-Град создал.
– А моя мать? Она из кочевых, что ли?
– Да.
– Но не все кочевые мутанты? Разве Август в жены мутантку взял бы?
– В нижних племенах и люди, и мутанты живут. Управительница, наверно, обычной была, человеком. Он на ней женился, чтобы с племенами союз заключить. Что там плеснулось?
– Я откуда знаю? Сказано же тебе: у меня память отшибло. Кто может обитать в таком месте?
Авдей покачал головой и сел, снова ухватившись за камень. Только сейчас я осознал, насколько в действительности молод следопыт – раньше понять это мешали усы. На лице его пыль превратилась в грязевую корку, в которой слезы оставили две светлые дорожки.
– Мы еще на краю Крыма, – прошептал он. – Здесь всякие мутафаги живут. Черепахи кусачие или… Надо уходить, пока кочевые не появились или дозор гетманов из Редута нас не нашел!
Голос звучал недоверчиво: кажется, Авдей был очень удивлен, что Альб Кровавый оставил его в живых.
Я с сомнением смотрел на грузовик. Подозрительно он выглядит – как его туда всунули, в эту дыру на склоне? Или тут какое-то землетрясение было, из-за него машина таким необычным образом застряла? Пока что в темных окнах кабины ни разу ничего не шелохнулось, но…
– Под ним не пойдем, – решил я. – Склон почти отвесный, а из пулемета того вся расселина простреливается. Надо поверху, но сначала проверить, есть ли кто внутри. Сиди здесь и никуда не суйся, понял?
Когда я привстал, чтобы забраться к грузовику, Авдей сказал:
– Нельзя мне здесь, кочевые заметят.
– Тише ты! – я оглянулся. – Лежи под этим кустом, не шевелись, тогда не заметят сверху.
– А если они по склону спустятся?
– Увидишь, что идут, – сползай к ручью, там заросли гуще.
Я заспешил к машине, но Авдей снова подал голос:
– Альб… управитель! Оставь мне что-нибудь, чтоб защищаться.
Я достал из ножен и бросил назад кинжал – клинок вонзился в землю возле камня, за который держался Авдей. Следопыт перевернулся на другой бок, спиной к машине, и выдернул кинжал.
Пригибаясь, я поднялся до середины склона и оказался немного выше грузовика. Небо серело, стало прохладнее, но жара еще не спала. Отсюда я едва различал Авдея, его комбез сливался с окружающим, – зато хорошо видел верхнюю часть кабины и крытого кузова. На середине его был люк.
Перебравшись со склона на машину, я достал револьвер и осторожно, чтобы подошвы не скрипели по металлу, прокрался к кабине. Улегся на живот, свесив голову, заглянул в закрытое решеткой лобовое окно. Ствол пулемета торчал наклонно вниз, дотянуться до него я не мог. Сквозь толстые прутья виднелся лишь край панели со свороченным набок рулем, обмотанным изолентой.
Лежащий на том же месте Авдей смотрел на меня. Между зарослями извивался ручей, под машиной он разливался в большую лужу или скорее болотце. Кусты росли прямо из затянутой ряской воды, посреди которой торчала залепленная мхом булыга. Жужжание пчел смолкло, расселину окутывали вечерние тени. Заброшенное место – все вокруг говорило о том, что тут давным-давно никто не бывал. Непонятно, если населенный Инкерман и этот Редут рядом, то почему здесь так пустынно, почему никто не взломал люк, чтобы забраться в машину?
Я махнул Авдею, убрав револьвер в кобуру, уселся перед люком.
Кто-то пытался вскрыть его и потратил на это много сил, но так и не смог одолеть. Крышка была выгнута наружу, со стороны замка глубокие вмятины, возле одной петли ее даже сумели сломать, сквозь рваную прореху виднелся пол кузова. Скорее всего, влезть внутрь пытались очень давно, тогда еще металл был крепче, потому-то ничего и не получилось.
С тех пор минуло много… чего? Я нахмурился, соображая, и вспомнил два слова: года и леты. Год – древняя мера деления времени, простой народ ею не пользуется, большинство даже не знает, что это такое, но меня обучили… Кто же меня обучил? Перед глазами возник образ высокого старика с длинными седыми волосами, одетого во что-то светлое и просторное. Морщинистое лицо, длинный нос, высокий лоб… Кто это такой? Моя жизнь была тесно связана с этим человеком. Кажется, он заменил мне отца.
Итак – год. Он делится на четыре сезона: дождей, ветров, сезон большого солнца и холодный сезон. Какой сезон сейчас? Я поднял голову к небу, осмотрел заросли на склоне, но не смог определить.
Этот люк на крыше грузовика пытались вскрыть очень много лет назад. Тогда не получилось, а теперь ржавчина сделала свое дело, и я проникну внутрь без особого труда.
Широко расставив ноги, я склонился над крышкой и просунул пальцы в рваную дыру возле петли. Проржавевший металл крошился и царапал кожу. Я рванул что было сил, и крышка отошла. Я выгнул ее сильнее и соскользнул в образовавшуюся прореху.
Сумрачно, тихо, пыльно. Паутина по углам. Прогревшийся за день металл наполнял кузов жаркой духотой. Окон нет, под стеной накрытая ветошью койка, за ней шкаф без дверцы и тумба на трех ножках. Стены усеяны белыми и черными каракулями, сделанными мелом и углем. Там были слова, написанные привычными буквами, но лишенные всякого смысла, хотя среди них попадались и понятные вроде «ОНИ ПРИДУТ», «ИЗЫДИ!», «НОЧЬЮ ОНИ СТУЧАТСЯ В ДВЕРЬ», а также значки, состоящие по большей части из коротких волнистых линий. И рисунки, тоже бессмысленные, – перечеркнутые зигзагами круги, стрелки, ромбы и квадраты, повешенные человечки с неестественно огромными головами и кресты, очень много крестов.
Я медленно двинулся к кабине. Пахло плесенью и гнилью, мусор скрипел под ногами – куски истлевшей бумаги, битое стекло, всякие мелкие железки и щепки. Я шел, опустив оружие, дивясь всей этой нелепице на стенах, и перед самой кабиной, откуда в кузов проникал рассеянный свет, краем глаза заметил движение в сумраке слева. Сердце пропустило удар, я развернулся, вскинув револьвер.
Там стояло зеркало. Прямоугольное, с отбитыми углами, оно было прислонено к стене и разрисовано теми же каракулями. Я подошел ближе. Очень мутное и старое, да к тому же в кузове полутемно – и все же
