Добежав по шпалам до подножки, то есть закрытого оградкой из арматуры железного прямоугольника, приваренного к задней части тепловоза, я забросил Юну на него.
Заглушив шум двигателя, стук колес и крики, громыхнула винтовка кузнеца, и тепловоз отозвался протяжным звоном, когда пуля ударила в борт. Ноги заплелись, я упал, повиснув на ограде, ударяясь коленями о шпалы. Юна сжала мои запястья и потянула. Тепловоз въехал в туннель.
Перевалившись через ограду, я рухнул на бок. Светлый круг удалялся, в нем виднелась часть депо с рельсами и распахнутая дверь столярной мастерской. Несколько человек в желтом бежали к Владыке Гесту, а он стоял на коленях, расправив плечи, глядел нам вслед.
— Как ты? Егор! — Юна склонилась надо мной.
Становилось все темнее. Лицо девушки плыло и качалось.
— Егор! Разин, ты меня слышишь?
Тепловоз сотряс удар, впереди лязгнуло.
— Егор!
Лицо Юны исчезло, растворилось в темноте. Зато на его месте возникло другое: морщинистое узкое лицо Луки Стидича. Оно смазалось, будто по рисунку провели ластиком, помолодело, морщины разгладились…
И наконец я вспомнил, где видел раньше этого человека.
Глава 21
Прижимая руку к повязке, я сел и огляделся. Сквозь закрытые железными ставнями окна свет почти не проникал, но под потолком горели две лампочки в аккуратных железных абажурах. Приглушенно стучали колеса, пол покачивался.
Как называется это место? Салон, вагон? Они приварили к платформе на колесах срезанный кузов автобуса… значит, скорее, салон. Я сидел на затянутой потертым бархатом лавке у стены. На откидном столике лежали окровавленные бинты, стояли несколько склянок из тех, что притащил Чак, прежде чем заняться моей раной, и мисочка с пахнущей дегтем мазью.
Куртка жреца валялась на лавке у другой стены, где висело большое мутное зеркало. Через весь салон шла ковровая дорожка — от закрытой железными шторками двери, ведущей на подножку, до второй, без шторок, за которой были машинный отсек и кабина.
Рядом с миской стоял треснувший стакан и лежала фляга. Я открыл ее, понюхал, налил полный стакан темно-красного вина и залпом выпил его. Когда запрокидывал голову, чтобы вылить остатки в рот, левый бок сильно заболел. Поставив стакан, я оглядел повязку, оттянул край… Так и есть, Чак заштопал рану суровой нитью.
Сколько времени прошло? Я смутно помнил, как меня тащили через салон, склонившегося надо мной карлика, глухие голоса, пульсирующий электрический свет. А еще — удар. Что это был за удар, когда мы только-только покинули депо?
Каждое движение левой руки причиняло боль в боку. Я не стал надевать порванную, пропитавшуюся кровью куртку. Сдвинув защелку на окошке возле лавки, приоткрыл ставню. Снаружи мелькали деревья, растущие на вершине невысокой насыпи, вдоль которой ехал тепловоз. За насыпью ползли развалины, ставшие уже привычными за эти дни. Моросил дождик, влага попала мне на лицо, я стряхнул ее ладонью. Закрыл и запер ставню.
Когда я пробирался по Храму, уже вечерело. Из депо мы укатили ночью, а сейчас, кажется, позднее утро… Значит, прошло часов восемь-десять. Долго же я валялся. Ладно, по крайней мере, хоть способен стоять на ногах и нормально соображать. Правда, боец из меня теперь никакой — рана болит, левой рукой толком двигать не могу, бегать тоже вряд ли получится.
Я наполнил стакан еще на треть, выпил и закрыл глаза, откинувшись на койке. Итак, Лука Стидич, я вспомнил, кто ты. Вспомнил молодого ассистента, помогавшего доктору Губе рту во время эксперимента. Вот почему мне казалось, что я видел тебя совсем недавно, но при этом я все никак не мог понять, кто ты. Для меня ведь с тех пор прошло несколько дней… но ты постарел лет на тридцать.
Значит, все-таки будущее?
Нет, что-то не вяжется. Что-то очень-очень сильно не вяжется. За тридцать лет можно нанести ядерные удары по Москве, за это время могла высохнуть Ока, а мир мог измениться до того состояния, в каком я увидел его, когда спустился с холма. Все так, но…
Но почему люди не помнят прежних времен? А ведь они не помнят их и знают про ту эпоху лишь по немногим сохранившимся книгам. На катере монахов Чак сказал: умерли уже и дети тех, кто застал Погибель. То есть после нее прошло не тридцать и даже не пятьдесят лет — иначе остался бы жив хоть кто-то, кто помнил прежние времена. Но таких на Пустоши нет. Может, Лука все же не ассистент Губерта? Двойник? Да нет же, одно лицо, только постаревшее… А что, если Лука на самом деле внук того парня? Но тогда как объяснить те странные слова, которые жрец произнес перед смертью? Возникло впечатление, что он тоже вспомнил меня, вернее, вспомнил, что видел когда-то мое лицо.
Я помассировал грудь. Как ни крути, а сложить воедино мозаику не удается. Погибель была уже после эксперимента со мной. Пусть даже она случилась на следующий день, все равно: бывший ассистент, ныне покойный Лука Стидич, постарел за это время примерно на двадцать пять — тридцать лет, но этот мир, то есть «мир после Погибели», явно куда старше. Как объяснить этот парадокс?
Так может, вокруг все же виртуал, а Лука Стидич — лишь аватар молодого помощника доктора Губерта, отправленного сюда, чтобы связаться со мной? Но это противоречит его поведению! Почему он сразу недоверчиво отнесся ко мне, почему до самой смерти ничего не говорил? Какой-то ребус! И у меня все еще не хватает информации, чтобы разгадать его.
Тяжело поднявшись с койки, я пошел к двери машинного отсека, слева от которой к стене был прикручен железный шкафчик. Замок сломан, дверца покачивается с тихим скрипом. Внутри пусто. Похоже на оружейный шкаф, может, Чак его вскрыл и забрал все стволы? Или монахи не успели их туда положить?
Возле шкафа на крючке висели фартук в пятнах машинного масла и две полурясы. Кое-как натянув одну, я сдвинул в сторону овальную дверь, и рев двигателя ворвался в салон. Сквозняки гуляли по узкому железному переходнику, со всех сторон скрипел металл, под полом ритмично стучало. В стене справа было смотровое окно, затянутое мутным, в царапинах, плексигласом, за ним — тускло освещенный отсек. Там трясся кожух тягового генератора, висел на штангах короб редуктора, от него расходились провода. Внушительных размеров дизельный двигатель, весь в темных потеках масла, ревел, как самолетная турбина, наполняя переходник запахом солярки.
На другом конце переходника лесенка рядом с дверью вела к люку в потолке… Я толкнул дверь и шагнул в просторную кабину.
Грязное, в дырах и трещинах лобовое стекло закрывали по углам квадратные листы железа, между краями их оставался светлый крест, только сквозь него и можно было смотреть наружу. Под окном был пульт с кнопками и рычагами, слева торчала изогнутая латунная трубка, увенчанная манометром, на циферблате которого прыгала ввер-вниз стрелка. Под ногами вместо пола была решетка, ниже вращалась ось колесной пары, мелькали шпалы.
Юна с карабином на коленях и Чак сидели на железных лавках у боковых стен кабины. В зубах у карлика торчала погасшая самокрутка, рядом на лавке лежали автомат и граната.
— А, наемник! — воскликнул Чак, с трудом перекричав шум двигателя. — Дверь закрой!
Я закрыл створку, и стало тише.
— Очухался, болезный? Как я тебе бок хорошо замотал, а? И мазь действует…
— Как ты, Егор? — спросила Юна, перекладывая карабин на лавку.
Я кивнул им и пересек кабину. Чак, выплюнув самокрутку в привинченную к стене консервную банку для окурков, залез на пульт, сел между стеклянными шкалами, поджав ноги, и возобновил прерванный моим появлением рассказ:
— Тогда я влез в ту трубу… Ну, воздуховод или еще что, в конце ее решетку снял, гляжу — точно,
