- А пя-ти-клашки? - всхлипывала Поля. - Знаешь, как с ними интересно? Один такое сочинение по картине написал!
- Один! На сотню! А остальные девяносто девять? С ноги бить их будешь? Как твоя Женька?
Поля подавленно молчала.
Ночью ей снился кошмар, что она никак не может успокоить детей на уроке. Полина кричала и не слышала сама себя. А ученики болтали, курили и дрались, не обращая никакого внимания на ее жалкие призывы к порядку. Затем из-под парты вылез директор и гнусным голосом Коровьева произнес: «Антракт, негодяи».
Поля открыла глаза. «Да что ж я мучаюсь-то? Завтра же подам заявление об уходе. Провались они все».
И как телеканал переключила. Вокруг звенела колоколами таинственная Прага, куда с мужем ездили в свадебное путешествие. И дрессированный попугай тащил билетик на счастье. И пятиклашки, почему-то все ставшие ее детьми, кричали: «Горько!» и подбрасывали вверх лепестки роз.
А Поля плакала. Сама не зная почему.
Та, что живет под кроватью
- Стоп, а это что? – мама внимательно рассматривала длинную, запекшуюся с одного края царапину на Олежкиной руке. А тот пританцовывал на месте, как будто и не в кровать торопился, а обратно на улицу - к Севке и Андрею.
- Не знаю. Поцарапался…
- Ничего себе поцарапался! Как ножом. Паш, глянь.
Отец нехотя оторвался от футбола и, скользнув равнодушным взглядом по ручонке сына, пожал плечами.
- Ну и что… - он не разделял маминого беспокойства. - Шрамы мужчин украшают.
- Где ты так? - продолжала мама, недовольная отцовской реакцией.
Олежка не помнил. Смутные ночные видения растаяли в орущем и хохочущем свете дворового дня. Сегодня они играли в мушкетеров и носились по зарослям с гибкими прутами вместо шпаг. Победить Севку-кардинала было непросто, но девчонки признали Олежку лучшим, вручив орден из ромашки.
Что ему, герою дня, было испытание маминой зеленкой?
- В следующий раз будь осторожней.
К полуночи все в доме угомонилось. Стих топот детских ног в туалет и обратно. Стихла мамина колыбельная, нужная больше самой маме. Даже часы, вздохнув облегченно, затикали как-то по-другому.
Разметавшись и свесив пораненную руку с кровати, безмятежно спал Олежка.
А в подкроватной темноте открыла желтые, как фары, глаза Бабайка.
Олег пил чай, рассеяно наблюдая за Люськиными передвижениями: стол – плита – раковина. И в обратном порядке: раковина – плита – стол. Думать и говорить было лень: давала о себе знать вечерняя усталость.
Облокотившись на стенку, Олег закрыл глаза.
В сковородке вкусно шкворчало. Люська отбивала ножом такт по разделочной доске. Дынь, дынь, дынь, дынь, We will we will rock you.
Олег уже начал было притоптывать, как стук неожиданно прервался:
- Я пойду завтра в школу.
Открывать глаза тоже было лень.
- Зачем?
- Они истязают нашего сына.
Из-за русых прядей Люськиного лица почти не было видно. Голос звучал ровно. Но пальцы намертво вцепились в рукоять ножа, желая если не сломать, то погнуть, завязать морским узлом.
- Как это истязают? – Олег вопросительно уставился на жену. – Кто?
Мобильник на столе внезапно ожил и радостно оповестил об этом окружающих. Чашка, бутерброд и надрывно пиликающая трубка никак не помещались в руках – и, пожертвовав чаем, Олег недовольно буркнул в телефон:
- Да, слушаю вас. … Да, конечно, у нас существует отсрочка платежа, двадцать один банковский день. Но только при предоставлении документов, которые устроят наших юристов и службу безопасности… Да, это стандартный пакет… Хорошо, я перезвоню вам… - он вывернул шею, чтобы посмотреть на настенный календарь, - пятнадцатого, во второй половине дня. Устроит?
Люська по-прежнему кромсала морковку. Только теперь в ее движениях не было ничего рок-н- рольного – лишь холодная методичность гильотины. Голос в трубке бубнил без остановки, но Олег уже не слушал. Он завороженно вглядывался в оранжевые срезы, заранее жалея тех, кто попадет под Люськину карающую длань.
- Хорошо, хорошо. Всего доброго… Так чего там со школой?
Люська ответила не сразу. Запрокинула голову: глаза уже были на мокром месте.
- Ты видел его руку? Она в порезах вся. И на ноге то же самое.
- Каких порезах?
- Вот таких! – воткнув кончик ножа в доску, Люська с усилием вспорола древесину. И еще раз. И еще. Олег поморщился: звук был не из приятных. А уж представить, что вот так же по руке… По Санькиной руке…
- Ты не преувеличиваешь? Как тогда, с переломом?
Мобильник вновь запиликал.
- Да, слушаю вас… Ну, как же, помню… Как не разгрузились? Машина не приходила?.. Подождите минуту, я сейчас уточню.
От состояния покоя остался только пшик, и, уже набирая новый номер, Олег бросил жене: - Хватит из него балерину делать. Ну, упал где-нибудь. Подрался наконец-то. Пацан должен быть в синяках и шрамах. И по гаражам лазить, и по деревьям, а не за ручку с тобой ходить.
- Причем здесь перелом? – Люська уже хлюпала носом. – О каких гаражах и деревьях ты говоришь? Правая рука и правая нога. Только правые! Левые чистые, без единой царапинки.
Олег махнул ей: «Помолчи» и отошел к окну.
- Серега, ну чего там с машиной? … Да заколебал этот урод звонить. Я уже врать устал. Давай, чтобы завтра машина была – крайний срок.
За тысяча первым оправданием последовало тысяча второе, и Олег нажал кнопку сброса, всерьез подумывая засунуть трубу в мусорное ведро.
- Я не понял ничего. Что значит «только правые»?
Но Люська, не переставая мешать в сковороде, уже перешла из защиты в нападение:
- А тебя хоть что-то еще интересует, кроме твоей работы? Какая тебе разница: правые, левые? У тебя же там машину не разгрузили. Я рассказываю, что нашего сына калечат, а тебе до лампочки. Тебе и сейчас сказать нечего. Потому что тут не говорить, тут делать надо. Нечего, ведь так?
- Второй.
- Что второй?
- Солишь второй раз.
Сковородная крышка с грохотом обрушилась в раковину, и Олег остался на кухне один.
Снова зазвонил телефон.
