Наташка зазвала меня к себе, пообещав накрасить так, что никакие Потапы не устоят.
Через полтора часа я посмотрела в зеркало и обозвала Наташку дурой. Конечно, перед Леди Гагой никто не устоит. Мы поругались, поревели, помирились. Потом я стерла все, взяла карандаш и нарисовала себе стрелки. Сама. Дальше пошло легче.
Через пятнадцать минут я выходила из подъезда. Солнце лупило сверху немыслимый джаз, птицы распевали как негритянские бэк-вокалистки. А малышня на лавке смешно ругалась и пищала телефонами. Я шла через двор и смаковала предстоящие воспоминания: тяжелая бас-гитара, бородатые друзья-хипстеры, «Познакомьтесь, это моя девушка»…
- Нихренасе лошадь страшная!
Снисходительно окинув взглядом лавку, я вышла из арки, села в маршрутку и поехала домой.
Утром я шла в школу медленно-медленно. Заходила в лужи и стояла там цаплей, разглядывая свое отражение. Присаживалась на лавочки и придумывала жизнь прохожим: вот этому толстому дядьке с саквояжем, вон той девушке с коляской. Я старалась быть доброй феей, и их жизнь становилась похожа на облака в небе – зефир-зефиром… Важно было не просто опоздать, а прийти после опаздывающего Потапа. Почему-то мне казалось, что если тихо юркнуть за свою парту и сделать вид, что все в порядке, вернется то время, когда не было никаких букетов, поцелуев в нос и репетиций.
Все произошло, как я и хотела. Дежурные у входа не дежурили, дверь кабинета открылась без скрипа, и даже Троцкий, демонстративно посмотревший на часы, сказал одно только слово: «Однако».
Класс спал, как и месяц назад. У доски расстреливали Наташку. И я не сразу поняла, что изменилось. Солнце натянуло на себя облако, и на фоне серого прямоугольника отчетливо стало видно лицо Потапа. Его профиль. Он сидел боком к своим тропикам и смотрел вперед.
Я слышала, что, когда сидишь на подоконнике, разбитую любовь пережить легче. Только нужны еще плед и кофе. Кофе мне нельзя, а на окне кактусы. Я не спеша составляла горшочки на пол, размышляя, как долго продержусь на узкой деревяшке. А кот Макс решил, что мы переезжаем, и забрался на шкаф, чтобы его здесь забыли.
- Мама, где плед?
- У нас его отродясь не было. Одеяло подойдет?
Я представила себя ватным сугробом и поняла, что переживать разбитую любовь мне придется еще долго.
На диване, у мамы под мышкой, было гораздо уютнее. Я вжималась в маму и думала, что вдвоем нам даже лучше.
- Давай переименуем Макса.
- Что еще за новости? С какой стати?
- Это проще…
Я проснулась среди ночи, потому что мне приснились две луны. Они двигались параллельно и никак не хотели пересекаться. Я открыла глаза, а сон продолжился. Два огромных желтых глаза смотрели на меня в упор, мигали, семафоря что-то важное, а потом кот Макс погладил меня лапой. И я заплакала.
У нас каникулы. То есть совсем. Перерыв в учебе, чтении, жизни.
Наташка качает головой. Она не знает большего преступления, чем кинуть человека, который практически признался тебе в любви. Я не хочу слышать о своей преступности и тасую карты. Дама треф, король червей. Кот Макс от нас не отходит, потому что мы постоянно шуршим. Он даже пытается гонять по паласу бубновую шестерку, которая гарантирует исполнение желаний. Я все жду, когда она выпадет. У меня только одно желание.
Мое новое развлечение – целыми днями смотреть в зеркало и думать почему. Почему вчера да, а сегодня нет? Почему он не спросил почему? Вдруг я попала под машину и лежала под белой простыней в морге? Или на меня напали по дороге и продали на органы? Потап внутри меня что-то лепечет, пытаясь найти оправдание, и быстро сдается под железобетонностью моих аргументов. Если бы не кот Макс, который иногда хочет есть, я бы уже раздвоилась, помирилась и вышла замуж.
Каникулы кончились.
Я столкнулась с Потапом в пустом коридоре. Он как всегда опаздывал, и я… тоже. Кажется, мы поздоровались, он взялся уже за дверную ручку, и я сказала: «Извини». А он ответил: «Все нормально. Забей». Дернул дверь - и снова не открыл, потому что на меня напал кашель. Я кашляла, как туберкулезник с зоны, и сквозь слезы бормотала что-то про морг и органы. А он держался за ручку, нелепо блестящую на фоне облупленной краски, и смотрел на меня сверху вниз. Как на собачонку. Как на дурочку. Он жалел меня - дикую, нецелованную, «нихренасе лошадь страшную».
И глаза у него были добрые-добрые.
Я сжала кулак. Кожа хрустнула, натянувшись на белых костяшках. И она бы лопнула, честное слово, лопнула, если бы Потап не перехватил мою руку:
- Как можно тебя любить, если ты сама себя не любишь?
Я знаю, что делать дальше.
Я накрашусь как Леди Гага и сама приду к ним на репетицию. Без приглашения. Бородатые хипстеры будут вежливо толкаться в дверях, чтобы не смущать нас своим присутствием, а я выпью залпом абсент и скажу: «Научи меня целоваться».
Или нет. Лучше я возьму кота Макса для храбрости и пойду в детский садик, который Потап сторожит сегодня. Ведь завтра среда.
Нам не дано предугадать...
О том, что в мире нет справедливости, Митька знал уже давно: с тех пор как старший брат Матвей слопал Юлькино пирожное, а наказали его, Митьку. Годам к десяти он смирился даже с тем, что сестра не обязана делать за него домашние задания. Но сегодняшнего беззакония – посадить под арест, запретив и на балкон выходить – Митька перенести не мог.
Солнечные лучи весело кромсали синие шторы в лапшу, воробьи за окном прославляли свободу, а Митька униженно клянчил об отпущении грехов.
- Мам, ну, мама… Я же ни при чем. Он первый начал.
Клянчил и сам себя презирал: нужно было, ох, как нужно было уйти из дома до трех.
- Знать ничего не хочу, - мама увлеченно подкрашивала губы, не желая замечать терзаний сына. - Вторая драка за неделю. Никаких улиц и телевизоров. Матвей, проследи. Матвей, ты слышал? Матвей! Да оторвись ты от компьютера!
- А? – старший брат Матвей повернул голову, по-прежнему прислушиваясь к ударам мечей и шороху драконьих крыльев, и в глазах его – распахнутых, безумных - сверкала отраженная сталь доспехов. – Да. Конечно. Бу сде.
