экземплярами поделок такого рода; наконец, лошадиные путы у мало-мальски зажиточных салтовцев были железными; конных воинов среди варягов поначалу их экспансии на восток было явное меньшинство, равно как и среди их восточнославянских партнеров;
• на мой взгляд, не исключено, что перед нами лощила для выглаживания, полировки каких-то изделий или же скребницы для очистки оружия, костюма или верхового коня;
• или (и), по-моему же, это может быть своеобразная шпора, ручное стрекало, чтобы подгонять скачущую лошадь (обувные шпоры с крупным шипом на территории Восточной Европы широко распространяются только после окончательного становления всаднической субкультуры в середине XI в.; именно массовое применение железных шпор, стремян разных типов и нагаек вместе с целиком конными отрядами могло привести к исчезновению остроконечников из снаряжения восточноевропейских дружинников);
• «просто» амулеты (К.Ф. Смирнов, 1984; А.П. Моця, 1987; Р.Д. Михайлова, 1990; др.) — надо признать, что данная оценка наиболее правдоподобна и магическая функция у этих изделий могла быть если не единственной, то явно необходимой, даже преобладающей в глазах их изготовителей и владельцев. Иначе зачем было так изощренно декорировать их навершия?
Но какой именно мифологический смысл воплощался при этом, авторы названного мнения не поясняют. В пользу символического значения острий свидетельствует их нередкая орнаментация, включая весьма подробную, пиктографического типа; а также этнографические параллели: кабаньи клыки, отростки оленьих рогов в качестве амулетов носились сибирскими охотниками в составе снаряжения еще в XIX в. (Таксами Ч.М., 1970). Сам прием изготовления — скульптурное выявление зрительного образа, заложенного природой в материале (натуральный макет), — восходит к очень ранним стадиям исторического развития и отличается универсальным распространением среди архаичных религиозных культов (Столяр А.Д., 1982).
Однако те факты, что большинство острий обнаружено в комплексе с инструментами, чье предназначение вполне понятно: острый конец некоторых изделий этого рода носит следы срабатывания (стирания), а иные остроконечники находят в поломанном состоянии, не позволяет полностью отрицать их утилитарно-бытового применения.
В сугубо экспериментальном порядке каждую из перечисленных выше задач можно лучше или хуже решать с помощью отдельных подтипов (видов) относимых к остроконечникам изделий. Однако против каждого из предположений существуют, как видно из сказанного, и резонные возражения. Иные варианты схожих по общей форме острий никак не приспособлены для тех или иных из предположенных разными исследователями функций. Не исключено, что перед нами не один класс изделий, а несколько разнонаправленных продуктов косторезного ремесла. А уподобляющая их друг другу декоративная форма отражает лишь сходные мифологемы.
Наконец, нельзя исключить полифункциональности или же изменения предназначения данных предметов от периода к периоду, от одного региона к другому.
По всей видимости, настоящая роль изучаемых вещей вряд ли будет установлена точно. Судя по облику и следам применения на их поверхности, по положению в трупоположениях (у пояса или у ноги, порой в чехле вкупе с прочим обыденным скарбом) и по находкам в жилой зоне поселений (постройки, хозяйственные ямы), перед нами все-таки бытовое орудие. Его могли использовать не только воины в походе, но и более широкие слои населения в своей повседневной жизни. Например, в одном из камерных погребений под курганом Шестовицы (№ 61 по Д.И. Блифельду) у пояса покойного воина находилась сумка, а в ней наряду с обычным набором предметов для самообслуживания (шило, гребень, кресало, точильный брусок) — острие из рога косули с «вырезанной мордой зверя и бронзовым кольцом, которое продето было в ее пасть». Публикатор этой находки честно определяет этот «рожок» как «изделие неизвестного предназначения».
Вместе с тем изобразительный декор остроконечников ясно говорит о том, что всегда и везде с ними одновременно связывались и некие религиозно-идеологические представления. За внешним бионическим подобием явно скрывался некий набор мифоэпических аллюзий. С моей точки зрения, эти последние аспекты семантики остроконечников уводят нас в пласты прежде всего воинской, дружинной мифологии периода становления раннесред-невековых этносов и политий Евразии.
Общие для всех остроконечников мотивы звериного стиля заметно варьировались на разных участках их бытования. В самом общем плане бросается в глаза разница трех основных зон:
• северной (скандинаво-русской), где острия наиболее конкретно выглядят «дракончиками» или же реальными зверями;
• южной (степной — салтово-хазарской, болгарской, аварской и т.п. принадлежностей), где они наиболее абстрактны и «породу» их модели угадать затруднительно;
• промежутогной («племена» восточных славян и их соседей лесной и лесостепной зон), чьи изделия в этом стиле представляют собой нечто среднее, переходное от определенного зверя к фантастическому змею-дракону.
Отмеченная разница могла быть обусловлена спецификой мифологического мировоззрения соответствующих народов — германцев-скандинавов; иранцев и тюрков; славян и соседских им народов лесной зоны. Помимо влияния иранской мифологии на славянскую и (опосредованно) на германскую, у всех них имеются общие индоевропейские прототипы, которые и могут объяснять географический и хронологический размах бытования зооморфных острий.
Самый распространенный в декоре остроконечников мотив змея-дракона[238] обусловлен самой их природной формой, моделирующей изгиб пресмыкающегося. По этой же причине этот вариант их оформления скорее всего первичен по сравнению с мотивами хищников- млекопитающих, появившихся при движении соответствующего архетипа на север, в лесную зону обитания этих последних. Как известно, при воинской инициации ритуальное превращение молодого воина в кровожадного зверя, беспощадного ко всем, кто не его «породы», «стаи», подчеркивалось в старейшей традиции индоевропейцев надеванием шкуры хищника.[239] Редукция этого образа дает амулеты в виде звериных клыков, когтей, птичьих перьев и звериного меха в боевом и парадном убранстве первобытных и даже современных солдат и особенно офицеров (с их плюмажами, аксельбантами, стеками и маршальскими жезлами, т.п. аксессуарами). Ватаги молодых убийц вне всяких законов выпускались правителями разных средневековых народов на пограничья своих владений — для их охраны, а при необходимости и анонимной терроризации политических противников. Кульминацией инициационного ритуала выступало убийство сакрального животного, в результате чего воин-спаситель соплеменников возвращает себе человеческое существование, остальные социальные функции. Примерами чего могут служить такие персонажи русского героического фольклора, как Добрыня-змееборец, Илья Муромец — победитель Змея Горыныча и прочих хтонических супостатов, и т.п.[240] С указанным мотивом возврата людской природы могут быть связаны те немногие остроконечники, что увенчаны антропоморфными изображениями-личинами.
Змей (позднее дракон) — наиболее частый противник и нередко одновременно прародитель, покровитель мифоэпических героев-богатырей у самых разных народов, от Гильгамеша или Геракла до Сигурда или св. Георгия. Первоосновой столь бродячего сюжета большинством его исследователей (Ж. Дюмезилем, М. Элиаде и др.) признается космологическая символика такого чудовища, олицетворяющего неосвоенное людьми пространство мироздания, его бесконечную онтологию. «Именно поэтому змеи и драконы почти везде отождествляются с 'хозяевами места', с 'автохтонами', против которых должны сражаться пришельцы, 'завоеватели', те, кто должен 'формировать' (т.е. 'создавать') завоеванные территории».[241] А обладателями костяных моделей змеедраконов как раз и выступали чаще всего представители ударной силы захвата чужих земель, закрепления их в собственную родину; контролеры межплеменных территорий (что полукочевые хазары и их сателлиты, что викинги-варяги, что славяне на «фрон-тире» леса и степи).
Подчеркнутая моделировка именно головы миниатюрной копии чудовища отражает, по всей вероятности, негомогенность пространства в мифологизированном сознании. Сравним голову Медузы- Горгоны как оружие ее победителя Персея (попавшую на византийско-русские амулеты-змеевики) или же литературный бой пушкинского Руслана с головой богатыря, и т.п. сюжеты, когда за пределами головы сакрального оппонента героя пространство «сворачивается», обесценивается. Так что культовое навершие
