Помещение, в котором устроился жить Гордон с матерью, находилось в центральной части Рязани, недалеко от горсовета, кино, магазина и рынка. Мебели почти не было: стол, несколько стульев и три топчана с матрасами. Отопления не было никакого. И Гордонам пришлось купить несколько керосинок, благо керосиновая лавка находилась рядом, ими отапливались, на них же готовили пищу. Свободного места было предостаточно; они сразу запаслись съестным и в один дальний угол засыпали овощи.
Встреча была сердечной. Нажарили картошки с луком, вскипятили чай, нарезали хлеб. Во время ужина выяснилось, что у Гордонов есть свободный топчан с матрасом, а белье у Али было свое. О прописке волноваться было нечего – имелось разрешение. Так началась их почти семейная жизнь, очень неустроенная, очень холодная и голодная, но вполне дружелюбная.
В художественное училище Алю действительно приняли. Все было за нее: и специальное образование, и молодость, и необычайно привлекательная внешность. Портила, конечно, политическая сторона дела, но преподаватель был нужен, и с заведующим как-то договорились.
Пока было тепло, в воскресенье приезжала Ниночка и привозила мужу что-нибудь вкусное, небольшие запасы еды. Они ходили на прогулки, бывали в окрестностях монастыря на большом, поросшем лесом обрыве над рекой Солочей, где, бывало, купались. Сам монастырь превращен в дом отдыха, в котором я в то лето жила по путевке, выданной мне пединститутом. Алю я всюду узнавала, хотя мы еще не были знакомы. Высокая, стройная она казалась какой-то нездешней и чем-то неуловимо от всех отличалась. А я была такая, как все.
Я в ту пору уже получила работу преподавателя английского языка в Рязанском пединституте (мне повезло: преподавателя вообще не было), и мне обещали комнату в преподавательском корпусе, так как у меня были муж и сын.
Директор института оказался очень добрым и умным человеком, который не побоялся меня взять на работу, хотя у меня не было почти никаких документов, даже диплом отняли при аресте.
Меня поселили в большой, хорошей комнате на третьем этаже общежития, и оставалось только привезти сюда Дмитрия и Юрочку. Наняла я в Москве грузовик, вещей взяла немного: диван, письменный стол, книжный шкаф, – и мы поехали в Рязань. Во всем этом мне помогал Сергей Артоболевский.
Студенты приняли меня хорошо. Я ничего не говорила о своей биографии, но в дальнейшем оказалось, что они все узнали, а поскольку половина из них имела репрессированных в семье, это не только не повредило их отношению ко мне, но вызвало особую доброжелательность.
Юру я устроила в школу, а Дмитрий нанялся мастером на сыроваренный завод.
В институте занятия шли прекрасно. Чтобы облегчить студентам жизнь, я ходила вместе с ними и исполняла все общественные нагрузки. Когда пололи на огороде, читали английские детские стихи, картошку собирали под английские песни. В стенгазете появилась хорошая заметка о моей работе, а одна из преподавательниц съязвила, что я не преподаватель, а прекрасная актриса. И вот тут я решила к Ноябрьским праздникам подготовить со старшим курсом сценку из «Приключений Тома Сойера». Бекки имелась в точности такая, как на картинке: маленькая, тоненькая, изящная, с громадными фиалковыми глазами. Весь костюм я решила переделать из своих платьев и белья. Труднее оказалось отыскать среди крупных женственных студенток и рослых молодых людей тощего, жилистого Тома.
Начались репетиции. Дело осложнялось отсутствием декораций (скамейки, забор, кусты и так далее). И вот за всем этим я отправилась к режиссеру Рязанского театра. Режиссер оказался средних лет, привлекательным на вид, одетым просто, но по моде. Встретил он меня хорошо и отвел к себе в кабинет. В кабинете сел за письменный стол, предложив мне кресло. Я рассказала о себе, о работе и зачем пришла к нему:
– Не можете ли вы мне дать на время сценический инвентарь? Только платить мы не можем.
Режиссер молчит.
– Нам необходимы некоторые декорации: кусочек сада с забором, скамейкой и углом дома, крыльцо, выходящее на немощеную улицу с двумя керосиновыми фонарями… И транспорт, чтобы все это привезти.
– И все это даром, – весело сказал режиссер, разглядывая меня смеющимися добрыми глазами. – А еще вам нужно немного моей помощи и консультации.
Я пристально посмотрела на него, и мы оба дружно расхохотались.
– А теперь, – сказал режиссер, – слушайте меня. Увольняйтесь из института и идите ко мне работать. Три года я ищу себе помощника, и вот вы явились.
Я онемела. Всю жизнь я мечтала работать в театре, и вот теперь мне пришлось искать доводы, чтобы отказаться от этого предложения.
– У меня нет опыта, театрального образования, я преподаватель английского языка, и только…
– Все, что мне нужно от вас, вам дано Богом, – серьезно сказал режиссер.
Я с сожалением покачала головой:
– Знаете, что сейчас делают мои студенты? Сидят на подоконниках и ждут моего возвращения. Они верят, что я все устрою. Бросить их в такую минуту – на это я не способна… – Я помолчала. -… и вынуждена с большим сожалением отказаться от вашего чудного предложения.
Режиссер помог нам. Я была очень благодарна ему.
В один из выходных дней я пригласила студентов к себе, чтобы провести читку и подготовиться к празднику. Пришли четыре студентки. Юра был дома и сидел в своем углу, читая книжку. Раздался резкий стук в дверь, и на мое «войдите» появился комендант нашего общежития, за ним – двое военных. Комендант, указывая на меня, сказал: «Вот это и есть Ада Александровна Шкодина». Один из военных подошел ко мне, попросил паспорт, внимательно прочитал его и предъявил постановление о моем аресте. Другой в это время рассматривал комнату, книги, присутствующих. Студентки расселись по стульям, а я осталась посреди комнаты.
Обыск был очень поверхностный, а когда студентки попытались чем-то помочь мне, старший из военных грубо крикнул: «Вы же комсомолки, не подходите к врагу народа!» Студентки заплакали, ко мне бросился Юрка, я как-то окаменела и, обнимая его голову, утешала, убеждала не плакать, но он уже отчаянно рыдал. Обняв мои колени, он крикнул: «Не отнимайте у меня мою новую маму!» А потом бросился к военному и, захлебываясь слезами, стал хватать его за ноги. Он все твердил: «Мама, мама, не уходите». А я с сухими глазами говорила: «Юрочка, не плачь, сейчас должен прийти папа, ты не будешь один». Обыск кончился, и один из военных протянул мне бумагу, в которой было сказано, как он мне объяснил, что при обыске не было попорчено или поломано имущество, в чем гражданка Ш. расписывается.
Затем мне велели собираться, взять умывальные принадлежности, теплую одежду, немного белья и пальто. Все четыре студентки рыдали в голос. Коменданту дали приказ открыть двери и проверить дорогу. Все общежитие как будто вымерло. И на лестнице и в коридоре была абсолютная пустота. Студентки все- таки выбежали за мной на улицу. Плача и утешая меня, говорили, что все выяснится и я вернусь. Милые, добрые девочки, как я их любила в ту минуту и как я не верила в свое возвращение!
В «черный ворон» меня посадили ловко и быстро, без всяких слов. Закрыли окно и захлопнули дверцу. Был октябрь 1948 года.
В приемной тюрьмы меня обыскали, не раздевая догола, вытряхнули из чемодана вещи, все перещупали. Велели конвоиру отвести меня в камеру с вещами. Не помню сейчас, брали ли у меня отпечатки пальцев. В камере было уже человек 15. Встретили меня очень дружелюбно. Сказали, что скоро принесут ужин и что они поделятся со мной, поскольку на меня ужина еще быть не могло. Потом разъяснили, что все они числятся «повторниками» по прежнему обвинению и что нового обвинения никому не предъявляли. Все они уже были в лагерях, кто на Колыме, кто в Коми АССР. Мне отвели пустую койку; белье и постельные принадлежности я должна была получить сама на следующий день. Очень хотелось вымыться, но воды в камере не было – стояла в углу одна параша. Умывание происходило утром при оправке. Спать мне не хотелось. Расстелила принесенное с собой пальто и улеглась.
Через некоторое время в эту же камеру привели молодую женщину, которую я встречала на улицах Рязани. Было двойственное чувство: страх за нее и радость, что могу с ней теперь познакомиться. Она зашла какая-то измученная и ошарашенная, явно не хотела или не могла разговаривать. Спросила, где ее место, и прошла туда со своим узелком. На следующий день уже принимала участие в нашей жизни, но больше молчала, а мы, испытавшие ранее подобное, ни о чем ее не расспрашивали. В дни передач к ней стали приходить студенты из училища, на свои гроши покупавшие что-нибудь съедобное – лук, чеснок,
