2
На пути в свое имение, благоприобретенное еще дедом Нафанаила Филипповича нижегородским негоциантом Леонтием Кекиным, постоялый двор в Ямской слободе под сельцом Воротынец был последним. Какое-то время на пути к нему, сразу после переправы, Кекина еще занимали мысли о неожиданной просьбе графа Волоцкого, но, проехав несколько верст, он вновь впал в свое обычное состояние меланхолии, и его взгляд, обращенный внутрь себя, снова не замечал ни полей, ни перелесков, ни деревень, попадавшихся на пути. Подъехав к постоялому двору, он спросил себе комнату, и ему отвели небольшую каморку подле общей залы с одним крохотным оконцем под самым потолком. Спорить он не стал и, не переодеваясь, бросился на диван, поставив на диванный столик дорожный саквояж с провизией. Но и есть тоже не хотелось.
Часа через два он задремал, но тотчас был разбужен суматохой, поднявшейся вдруг на постоялом дворе: люди забегали, захлопали двери, и поднялся шум, каковой случается всегда, когда приезжает какая-либо знатная персона.
— Граф… тайный советник… граф Волоцкий… — слышал отставной поручик в своей каморке возбужденные голоса, доносящиеся из залы.
Приезжие разных чинов и званий, а равно дамы, коим был бы для сего предприятия лишь повод, бросились по своим нумерам переодеваться, дабы к ужину, ежели таковой случится и его сиятельство господин Волоцкий, кавалер множества орденов, соблаговолит посетить, предстать во всем блеске. Мужчины одевались в парадные вицмундиры и нанковые панталоны, статские либо отставные — в короткие фраки или рединготы из персидского шелка и пикейные жилеты и панталоны с узенькими лиловыми полосками. Дамы же — о, здесь все было много сложнее и требовало большего вкуса и изысканности — доставали из пропахших ромашкой сундуков пудренники из кисеи, подбитые тафтою и обшитые узкой блондою в складках, платья из китайского крепа цвета фиолет с рукавами из вышитого тюля, токи, украшенные перьями марабу [2] и розами. Дамы помоложе и девицы облачались в рединготы-блуз из гродете цвета резеды, самого модного в этом сезоне, с вырезами на плечах, шестью большими пуговицами впереди и рукавами, широкими сверху и крайне узкими в запястьях. Широкий пояс, начинавшийся прямо из-под грудей, у кого они были, обозначал талию. Не были, конечно, забыты шляпки из итальянской соломки с длинными перьями, покрывающими верх тульи и ниспадающими на поля. Отставной же поручик Кекин только и содеял всего, что повернулся на другой бок.
— А что господин Кекин, он здесь? — услышал Нафанаил голос из залы.
— Точно так, ваше благородие, — послышался вслед за этим голос хозяина постоялого двора. — Вот-с, в этом нумере-с.
— И саквояж с ним? Такой, из свинячьей кожи?
— Точно так, господин доктор, — послышался ответ хозяина.
Вслед за этим в дверь каморки негромко постучали. Кекин молчал. Но, черт побери, откуда какому-то доктору известно про его кожаный саквояж с провизией?
— Верно, уже спят-с, — послышался голос хозяина.
— Разбудите. Мне необходимо переговорить с ним.
После робкого стука, на который Кекин никак не среагировал, дверь каморки приоткрылась.
— Господин Кекин? — несмело спросил хозяин, просунувший голову в дверной проем. — Ваше благородие, вы спите?
— Сплю! — буркнул Кекин, и дверь затворилась.
— Оне спят, — доложил за дверью хозяин.
— Так разбудите! — продолжал настаивать доктор. — Это очень важно.
— Уж не обессудьте, господин доктор, но вы уж как-нибудь сами…
— Mistkerl [3], — выругался доктор и решительно открыл дверь.
— Что вам угодно? — повернулся к нему Кекин.
— Мне необходимо поговорить с вами, — ответил доктор и шагнул в комнату, щурясь от неясного света допотопного лампиона. — Подкрутите, пожалуйста, фитилек поярче.
— В этом нет никакой надобности, — ответил отставной поручик и добавил: — Как, впрочем, и в нашем с вами разговоре. Я отдыхаю и прошу оставить меня в покое.
— Я полагаю, с вашей стороны крайне невежливо…
— А я полагаю, что крайне невежливо с
— И все же я прошу вас выслушать меня, — произнес доктор с какими-то неожиданными интонациями в голосе, заставившими Нафанаила вначале повернуться к нему, а затем и сесть на диване. — Иначе смерть графини Волоцкой будет целиком на вашей совести.
— Даже так? — не без сарказма произнес Кекин, впрочем уже готовый выслушать странного посетителя.
Что доктор имеет отношение к графу Волоцкому, Нафанаил Филиппович понял еще перед тем, как тот сказал про графиню: его посещение и просьбы секретаря графа Блосфельда не ехать быстро были звеньями одной цепи событий, почему-то имевших отношение к нему, Нафанаилу Кекину и сие надлежало, наконец, прояснить. Посему, подкрутив фитилек лампиона, после чего в каморке стало несколько светлее, отставной поручик неохотно произнес:
— Хорошо. Я слушаю вас.
— Позвольте представиться: Фердинанд Яковлевич Гуфеланд. Я — врач семьи его сиятельства графа Волоцкого. Видите ли, мы едем за вами из самой Венеции.
— Зачем?!
— Это очень долгая история, и, если вы позволите, я начну с самого начала.
Кекин согласно кивнул.
— Я был приглашен в семью графа, когда тяжело заболела его супруга. Она всегда была склонна к меланхолии, а чуть более четырех лет назад у нее начались частые головные боли и приступы беспричинной тоски. Сия болезнь развилась в самую настоящую ипохондрию, которая терзала графиню целыми днями. Граф возил ее в Италию, Францию, Пруссию, но тамошние доктора только разводили руками: тоску и печаль, как и иные человеческие чувства, говорили они, вылечить практически невозможно. Как, к примеру, излечить несчастную любовь? — воскликнул доктор и посмотрел на Кекина, почему-то смутившегося от этого взгляда. — Да никак! Только новой любовию, или, следуя поговорке, клин выбить клином. Вы согласны?
Получив в ответ скорее какое-то мычание, доктор продолжал:
— Однако новая любовь также явится болезнью, ибо сие чувство суть химические процессы явно нездорового характера, происходящие в организме человека. Чувства неизлечимы, что не хорошо и не плохо. Сие есть то, с чем надо просто смириться, ибо исправить это у нас не имеется никаких возможностей. Это такая же данность, как, к примеру то, что небо — голубое, трава — зеленая, а день сменяет дочь. Возможно с этим бороться? Нет. Да и незачем. Так я и сказал графу, когда он, будучи в Бранденбурге, привел на прием ко мне свою жену. Правда, мне удалось несколько ее успокоить, и какое-то время она чувствовала себя, как у вас говорят, вполне сносно. Граф, счастливый уже оттого, что его супруге после визита ко мне стало легче, предложил мне место семейного доктора. Я считаю своей заслугой, да и граф тоже, что графиня прожила еще почти год.
Не могу вам точно сказать, чем была вызвана болезнь дочери графа, смертью матери или это было недугом врожденным, однако скоро после кончины графини похожие симптомы стали проявляться и у дочери. Все происходило, как и в прежнем случае: меланхолия, головные боли, боязнь скорой смерти от несуществующих заболеваний, наконец, ипохондрия. Его сиятельство, крайне обеспокоенный ухудшающимся состоянием своей дочери, был вынужден подать в отставку в самый пик своей карьеры и бросить все силы и время на ее излечение. Но ничего не помогало. Будучи в Париже, граф свел знакомство
