первого, в его дорожном саквояже лежит печеночный паштет и бутылка вина. А бургундское и шабли много лучше столового лафита.
— Хорошо, — легко согласился доктор. — Тогда, уж простите меня, я вынужден предъявить вам свой главный козырь.
— Я весь внимание, — с нотками раздражения произнес Кекин.
— Еще раз прошу прощения…
— Не стоит извиняться, слушаю вас.
— Девица Елизавета Васильева дочь Романовская родилась в 1797 году августа 26 дня. Скончалась в 1817 году августа 23 дня, не дожив до совершеннолетия один год и три дни. Прими, Господь, душу ея…
— Довольно! — оборвал доктора Нафанаил. — Вы что, следили за мной?
— Мы приехали в Казань, когда вы уже выехали из города и тряслись в своей коляске по Московскому тракту.
— Тогда откуда вы это знаете?
— От графини.
— А она откуда… Она что, ясновидящая? Провидица?
— Я не уполномочен отвечать на эти вопросы, — потупил взор доктор. — Я лишь должен был подготовить вас для беседы с графом.
— Как, еще одна беседа?! — уже вскричал отставной поручик. — Нет, с меня достаточно. Немедля велю закладывать, и прочь отсюда!
— Господин Кекин, я просил бы вас не совершать опрометчивых поступков, — медленно произнес доктор.
— Что-о? — угрожающе произнес Нафанаил, и тут взгляд его упал на диванный столик, вернее, на руку доктора, лежащую на столе. В неясном свете лампиона он увидел тускло поблескивающий ствол армейского нарезного «кухенрейтера», смотрящего черным зрачком прямо ему в живот. Кекин медленно поднялся и перевел потемневший взгляд прямо в глаза Гуфеланда.
— Превосходное сочетание: доктор и душегуб в одном лице, — насмешливо произнес Кекин. — Зато не надо после анатомировать труп, ведь причину смерти доктору назовет убийца, который сидит у него внутри.
— Убивать вас никто не собирается, — устало произнес Фердинанд Яковлевич, снимая палец со спускового крючка. — Это было бы крайне нелогично и неприятно.
— Поэтому-то вы и направили пистолет прямо мне в живот? — язвительно заметил ему Кекин. — Кому-кому, а уж вам, доктор, должно быть известно, что ранение в живот из «кухенрейтера» в девяноста случаев из ста смертельно.
— В девяносто пяти, — мрачно поправил его Гуфеланд.
— Вот видите? Не лучше ли направить пистолет мне, скажем, в ногу? Или в руку?
С этими словами отставной поручик вытянул вперед руку, как бы подставляя ее под выстрел, и вдруг молниеносным движением выхватил у доктора пистолет и направил его Гуфеланду прямо в лоб.
— Уж ежели вы столько про меня знаете, то вы, господин доктор, должны были быть предупреждены и о таком исходе вашего визита.
— Такая возможность допускалась, — промолвил доктор, стараясь казаться спокойным. — Я был также предупрежден, что вы окажетесь несговорчивым.
— Это вам опять сказала графиня?
— Да, — просто ответил Гуфеланд.
— Что еще она вам сказала?
— Что вы можете оказать мне сопротивление.
— Но вы все же решились применить силу.
— Да.
— А чья была инициатива прихватить для разговора со мной пистолет, ваша или графини? — быстро спросил Кекин.
— Моя, — не раздумывая, ответил доктор. — Я заинтересован, чтобы вы помогли ей. В противном случае я потеряю место, где мне платят много больше, чем я получал бы в любом университете Германии.
— Вы очень практический человек, господин доктор, — ухмыльнулся Кекин, опустив пистолет.
— Я немец, — вздохнул Гуфеланд. — И дома, в Пруссии, у меня больная мать и шесть младших сестер. Я вынужден быть практическим.
— Вы меня разжалобили, доктор. И я сейчас заплачу. Зарыдаю даже. Вот, видите, у меня уже повлажнели глаза, — наклонился к нему Нафанаил и жестко спросил: — Что нужно от меня графу?
— Я не уполномочен…
— Говорите, — впился в него взглядом Кекин.
— Он хочет сделать вам одно предложение.
— Руки и сердца?
— Нет. Предложить некоторую кондицию.
— Что за кондиция?
— Я не уполномочен.
— Да что вы все заладили: не уполномочен да не уполномочен, — уже примирительным тоном произнес Нафанаил Филиппович. — Об этой кондиции он и хочет со мной говорить?
— Да.
— Ну так передайте графу, что…
Отставному поручику не дал договорить настойчивый стук в дверь.
— Войдите, — громко произнес Кекин, заведя пистолет за спину.
Дверь раскрылась, и через порог ступил высокий худощавый старик в ливрее, расшитой серебром и золотом, поначалу показавшейся Нафанаилу мундиром гофмаршала. Старик кашлянул в белую перчатку и громко произнес с преобладанием официальных ноток в голосе:
— Господин Кекин, его сиятельство граф Платон Васильевич Волоцкий просит пожаловать вас в свои апартаменты для аудиенции. Его комнаты находятся на втором этаже, — добавил он, в упор глядя на отставного поручика.
«А пойду, — вдруг решил про себя Нафанаил, оглядывая старика. — Иначе ведь не отвяжутся. А так хоть узнаю, что этому графу от меня нужно».
— Куда прикажете следовать? — весело спросил он.
— За мной, — бесстрастно ответил камердинер.
— Простите, доктор, но пистолет я вынужден оставить себе, — засовывая «кухенрейтер» под подушку, обернулся к Гуфеланду Кекин. — Сия машинка в неопытных руках может причинить более бед, нежели защитить вас. Не возражаете?
Доктор молчал.
— Вот и славно, — сказал Нафанаил Филиппович, — благодарю вас. А теперь, господин гофмаршал, — обернулся Кекин к камердинеру графа, — ведите меня к его сиятельству.
3
Эта дорога казалась нескончаемой. В пути они были уже целый месяц, и однообразные пейзажи за окнами дормеза до того опостылели Натали, что она велела закрыть их темными шторками. Августе Карловне Блосфельд, которую в качестве компаньонки и приживалки Наталия Платоновна как бы унаследовала от своей покойной матушки, и вовсе было худо. Ее постоянно тошнило, и дормез то и дело был вынужден останавливаться, дабы выпустить тетушку, как звала ее Натали, в ближайшие кусты для выпоражнивания и без того уже пустого желудка. Частые остановки дормеза выводили графа из себя, вынужденного также останавливать карету, что, конечно, умаляло скорость их продвижения. А недалеко от перевоза через реку Суру, во время очередной остановки, он не выдержал и воскликнул в сердцах:
