ближайшем рассмотрении она определила Мэтью Бертрама как самого сексуального мужчину из всех, кого она когда-либо знала. Но и это определение не исчерпывает его личностной притягательности. Ее так и тянуло коснуться пальцами его выразительных губ, ощутить тепло его кожи. А что, если поцеловать его? Прямо сейчас!
Остынь, Олли! Ты не создана для красивых мужчин. Вспомни, чем кончилась история с красавцем Мелвином? Забыла?
Она заметила, что Мэтью тоже разглядывает ее и взгляд у него далеко не миссионерский, скорее как у хищника, выслеживающего добычу. Ее охватила легкая паника.
— У вас есть преимущество, вы знаете, чем я зарабатываю себе на жизнь. А чем занимаетесь вы, Мэтью?
Словно прочитав ее мысли, он протянул руку и обвел пальцем линию вокруг ее губ. Она отклонилась назад.
— Не надо!
— Вы сами хотели сделать это.
Она тряхнула головой, но отрицать очевидное не стала.
— Надо сдерживать свои порывы. Непосредственность простительна только детям.
— Иногда и взрослым.
— Только не в данном случае.
— Я мог бы переубедить вас.
Она снова растерялась, и сердце забилось в груди, будто испуганная птаха.
— Пожалуй, могли бы. Хотя зачем вам прибегать к таким уловкам?
Он заговорил как-то странно, словно вытягивал из себя слова клещами.
— Ваш голос… той ночью… что-то было особенное в нем… Собственно, я приехал сюда не только для того, чтобы поблагодарить вас. Мне нужно было во что бы то ни стало познакомиться с вами. Увидеть, какая вы.
— Ой, — произнесла Оливия. Вид у нее был насмешливый, но она почему-то поверила ему.
— У вас красивый голос. Вы поете?
Он нервно вертел в руках вилку, и не надо было быть психологом, чтобы понять: он жалеет, что затеял этот разговор.
— Обычно я пою в хоре.
Хор был в дорогой частной школе, куда отец определил ее в четырнадцать лет и откуда через полгода ее исключили за дерзкий и мятежный нрав. Но петь ей нравилось. Сейчас она впервые вспомнила этот эпизод из своей жизни.
— Сопрано, — сказал Мэтью и улыбнулся.
— Угадали. — Оливия решительно сменила тему. — Вы собирались рассказать мне, чем вы занимаетесь.
— А, я работаю в судостроительной индустрии, — туманно ответил он. — Всегда любил море.
Когда Кристи поставила перед ними стаканы с напитками, он достал из кармана пиджака белый конверт.
— Оливия, я хотел бы помочь вам… более существенно что ли. Не знаю, какая у вас зарплата…
— Только не это!
— …Но вы могли бы купить что-нибудь на это или поехать отдохнуть… Когда живешь в Хиброне, то в зимнее время Багамы, должно быть, представляются чертовски соблазнительными.
— Деньги?.. — возмущенным тоном сказала Оливия.
— Ну да, деньги. Вернее, чек. Имеете что-нибудь против?
— Скоро я отправлюсь на ночное дежурство, за которое мне хорошо заплатят.
Она видела, каких усилий требует от него необходимость сдерживаться.
— Надеюсь, что так. Но я говорю о дополнительных удовольствиях, вроде мороженого с тортом.
— Я не могу взять ваши деньги.
— Вы слишком щепетильны, — уже с раздражением сказал он, протягивая ей конверт. — Всем нужны деньги.
Она взяла у Мэтью конверт и разорвала пополам, не спуская глаз с его лица. Потом положила обе половинки на стол рядом с его тарелкой и взяла в руки стакан с кокой.
— Слишком мелодраматично, — фыркнул Мэтью.
Ноздри ее дрожали.
— Можете заплатить за мой ужин, и будем квиты.
Вот было бы смеху, если б она открылась Мэтью, что у нее богатый отец, не говоря уж о том, что в двадцать пять лет она унаследовала трастовый фонд матери. В деньгах Мэтью она не нуждается, у нее и своих более чем достаточно. Но говорить об этом она ему не собиралась. В Филадельфии хватало охотников за ее деньгами, самым худшим из которых оказался Мелвин Уолш. Вспомнив о Мелвине, она поморщилась.
Одним из преимуществ Хиброна было то, что здесь о ней ничего не знали. Квартира в городе у нее была скромной, машину она купила на свою зарплату. Ее дорогая «Сессна», купленная на деньги матери, пребывает на стоянке аэропорта в двадцати милях отсюда и знает об этом только Энди. Вспомнив об Энди, она снова поморщилась, но уже по другой причине.
Мэтью недовольно спросил:
— Так как же мне отблагодарить вас, если вы не хотите взять деньги?
— Очень просто. Сказать одно слово: «спасибо».
— Слова нынче дешевы, — цинично ответил он, и в душе Оливии раздался тревожный звонок.
— Только не для меня.
— Мы никак не можем договориться?
— А нам и ни к чему, — ответила она.
Он прищурился и глотнул пива.
— А вы не местная, Оливия, вас выдает акцент. Восточные штаты?
— Филадельфия.
— Тогда почему работаете здесь?
— У меня двойное гражданство, моя мать была канадкой.
— Была?
— Умерла, когда мне было пять лет.
С тех пор ее жизнь изменилась. Овдовев, отец стал следить за каждым ее шагом. Видимо, что-то отразилось у нее на лице, потому что Мэтью поставил стакан и накрыл ее руку своей ладонью.
— Мне очень жаль.
Банальная фраза прозвучала у него так задушевно и искренне, что ей вдруг захотелось плакать. Дома ее очень быстро отучили плакать по матери. Брэд строго следил за этим. Она осторожно освободила свою руку — исходящее от его пальцев тепло волновало ее.
— Это было давно, — пробормотала она.
— А отец еще жив?
— Да.
Еще жив, подумала Оливия, и до сих пор его отношение к ней представляет собой странное сочетание немыслимой опеки и эмоциональной глухоты. Началось это вскоре после гибели матери. Отец замкнулся в молчаливой скорби по безвременно ушедшей жене на долгие годы и тем самым словно создал между собой и дочерью невидимую, но весьма ощутимую преграду.
— Я вижу, вам так же хочется говорить о нем, как мне о «Медузе».
Грустно усмехнувшись, она заметила:
— Значит, как всегда, о погоде. Область высокого давления перемещается в наш регион. Видимость отличная, ветер южный до десяти узлов.
— Отвяжись! Вот что вы сейчас сказали.
— Ого, да вы сообразительный.
В его глазах мелькнул гнев.
