горлу, Гамов не дал ему выхода. Он обратился ко мне и Прищепе:
– Помогите, не понимают меня! Говорим как бы на разных языках.
Павел, наверно, был заранее посвящен в сценарий беседы.
– Ваш язык им непонятен, диктатор. Надо найти человека, язык которого был бы уважаемым оптиматам более доступен.
– Отличная мысль! – Гамов повернулся к своей охране. – Старшина Варелла, переведите на свой язык мою просьбу лидеру оптиматов Понсию Маркварду не вскакивать и спокойно участвовать в общей беседе.
Варелла четким шагом, как на параде, пошел на Маркварда и встал перед ним. Тощий Марквард был выше солдата, но от Вареллы, плотного, массивного, шло излучение почти звериной силы. Руки Вареллы сжались в кулаки.
– Садись, не то усажу! – грозно произнес Варелла, и его рука стала медленно подниматься. И в такт вздымающемуся кулаку Понсий Марквард столь же медленно опускался на стул. Несколько секунд Варелла постоял над поникшим лидером оптиматов, потом обернулся к Гамову и доложил: – Все понимает! Каждое слово доходит.
Все это совершалось в мертвом оцепенении зала. Понсий Марквард сидел, морально уничтоженный, Вилькомир Торба изобразил на лице удовлетворение. Людмила Милошевская, гневная, непреклонная, не отрывала пылающих глаз от Гамова. Женщин, я замечал часто, ярость уродует, но эту, ведьминской породы, женщину бешенство украшало. Самая лучшая поза для нее, подумал я с уважением. Взвиться бы сейчас в ступе и дворницкой метлой смести нас всех. Вместо этого естественного поступка она только сказала:
– Диктатор, я стою, как видите. Почему не разговариваете со мной на своем солдатском языке?
Гамов сделал знак Варелле, чтобы тот воротился на свое место.
– Можете стоять, если хотите. Только поза эта смешная, подумайте об этом. И еще вам скажу. Политика доныне область бесполая. И поэтому я спокойно мог бы, как противника в политике, принудить вас к повиновению и на солдатском языке. Но я хочу в бесполую политику ввести женское начало. И начну с того, что не на политическом языке, тем более – не на солдатском, а просто как мужчина женщину попрошу: сядьте, пожалуйста, Людмила Милошевская, и примите участие в дальнейшей беседе – будем решать очень важные вопросы.
Милошевская, не проговорив больше ни слова, уселась на свое место. Торба, ни к кому не обращаясь, но достаточно внятно сказал:
– Что посадили их – хорошо. Но лучше бы выгнали вон.
Гамов гневно повернулся к нему.
– Вилькомир Торба, еще одно выражение в таком духе, и вам придется разговаривать с солдатом, а не со мной.
– Понял. Слушаюсь! – бодро отозвался Торба.
Гамов обвел глазами зал, вглядываясь в каждого.
– В вашей стране смута, – начал он. – Смуты в вашей истории были нередки, но сейчас особенно сильна и особенно опасна. Пока продолжается война, ваши партийные раздоры для наших армий представляют ненужные трудности. Есть много способов обеспечить для нас безопасность в Патине. Самый простой – арестовать всех видных оптиматов и максималистов и ввести комендантское правление. Способ надежный, но не идеальный, можно ждать партизанских нападений. Второй – передать власть в ваши собственные руки – конечно, дружественные нам, а не враждебные. Но вас две партии, и каждая уверяет, что дружественна. Значит, надо сконструировать правительство из двух партий.
– Это невозможно, – твердо заявила Милошевская. Понсий Марквард, еще не отошедший от унижения, молчал. – Мы на это не пойдем!
– Это вполне возможно, и вы на это пойдете, – невозмутимо продолжал Гамов. – В правительстве создадим верховное Ядро над министрами. В Ядре – четыре человека, два максималиста и два оптимата. Максималисты – Вилькомир Торба и человек, которого он подберет себе в помощники. То же и с оптиматами – Понсий Марквард и его помощник. Для оптиматов предписываю единственное ограничение – Милошевская в Ядро не входит.
– Очевидно, для обещанного вами включения в политику женского начала, – иронически заметила Милошевская.
– И вы думаете, что будет плодотворная работа? – с сомнением спросил Торба.
– Не будет работы, – поддержал его обретший голос Марквард.
– Будет, и очень плодотворная! Верховным управляющим вашей страной на все время войны назначаю командующего нашими войсками в Патине генерала Леонида Прищепу, отца присутствующего здесь полковника Павла Прищепы. Он заинтересован, чтобы все важнейшие вопросы народного существования решались единогласно. Четное количество максималистов и оптиматов не даст одной стороне перевеса над другой. Это и будет гарантией полного согласия при решении государственных вопросов.
– Не будет согласия! – одинаково воскликнули Марквард и Торба.
– Оно уже есть. Вы согласно заявляете, что согласия не будет. Значит, может у вас быть единое мнение. Слушайте и запоминайте, будущие дружные правители государства. Вам будут передаваться только вопросы первостепенной важности, ответ на них возможен лишь в двоичном коде – «да» либо «нет». И если вы дружно не ответите «да» либо «нет», военный командующий на площади подвергнет вас порке, как школьников, не усвоивших задания – по десять плеток каждому из четверых. Теперь вы понимаете, Милошевская, почему я не включил вас в правительственную четверку, хотя эта причина и не главная? Порка не означает отстранения от поста. Такого отстранения вообще не будет, чтобы не дать вам легкого пути избежать согласований – членство в Ядре сохранится до конца войны. После публичного наказания за нежелание согласия вам снова поставят тот же вопрос. Если в течение суток, проведенных за охраняемыми дверьми, вы снова не найдете единого решения, вас вторично выведут на площадь и повесят как саботажников, поставивших свои личные маленькие амбиции выше государственных. Вам ясна дальнейшая ваша судьба, непримиримые соперники?
Гамов излагал свою конституцию для Патины очень спокойно, но я предпочел бы увольнение от всех своих прежних должностей, даже арест, положению двух лидеров Патины, выслушавших такой странный приговор. Какую-то минуту все молчали, ошеломленные, – говорю о патинах, а не о нас, – только Марквард прошептал что-то вроде «Неслыханно! Неслыханно!». И он был прав, конечно: Гамов отказался в данном случае от всякой классики правительственной неприкосновенности и свободы мнений. Его конституция для Патины писалась не чернилами, а розгами.
Первым очнулся от ошеломления Вилькомир Торба и задал вопрос, показавшийся мне уместным и умным:
– Диктатор, а вы не допускаете, что мы с Марквардом в отчаянии от безысходности либо от злости за унижение согласимся давать несообразные ответы на все вопросы? Скажем «да» вместо «нет», или наоборот. Кто нас будет контролировать? Ваш военный командующий?
Гамов предвидел такую ситуацию.
– Он будет интересоваться вашими ответами и осуществлять наказания, если вы их заслужите. Но над вами будет поставлен и другой орган, имеющий право принимать или отвергать ваши решения. Этот орган – Контрольный женский Комитет. В нем будет несколько самых известных женщин страны. Почему женский Комитет, спросите вы? Потому что женщины не только разумом, но и сердцем ощущают, что воистину полезно стране, что ей вредно, хоть, как и мы, и прикрываются порой звучными словечками о чести, благородстве, высоких традициях и прочем. И чтобы избавить членов Контрольного Комитета от мужского воздействия, ни один мужчина не будет допущен на их заседания, а сами заседания будут тайными, и отчеты о них объявляться не будут. И больше того – военный командующий страны не получит права отменять решения Контрольного Комитета, хотя до конца войны он у вас в стране – истина в последней инстанции. – Гамов повернулся к Милошевской. – Возглавлять Контрольный женский Комитет я попрошу вас. Вы согласны?
Милошевская сверкнула глазами. Было что-то колдовское в том, как умела она менять их выражение.
