Клуре уже не предадим Черному суду? Или не будем выносить суровые приговоры?
– Ни в коем случае, Гонсалес! Черный суд должен судить их сурово. Но если министр Милосердия найдет пути для смягчения кар, то он должен это сделать. Почему вы смеетесь, Семипалов?
Я только усмехнулся. Чары вдохновенных слов перестали действовать сразу, как Гамов перешел от пафоса к выводам.
– Гамов, вы, кажется, решили заменить кровавые схватки на реальной земле красочными спектаклями на театральных подмостках?
Гамов обладал удивительной способностью наносить ответные удары тем же оружием, с каким на него нападали.
– Правильно! Именно театральные спектакли! Ибо схватка десятка актеров на театре поражает воображение тысячекратно сильней, чем схватка того же десятка на грязной почве. Реальную борьбу видят только борющиеся, о ней газеты и стерео лишь упоминают. А поединок актеров на сцене видят тысячи глаз, тысячи душ захвачены им, тысячи людей сопереживают схватке – кто победит, какова участь побежденного? Страшная сила – театр! Мы будем бить противников глубокими театральными спектаклями. Только играть в них будут не актеры, а политики, военные, палачи и судьи Милосердия.
– Вы ставите искусство выше жизни?
– А разве искусство не важнейший элемент жизни? Три тысячи лет назад наши предки осадили какой-то городишко Тон, захватили и разорили его, жителей кого поубивали, кого увели в рабство. Что бы мы знали о той маленькой битве у стен крохотного Тона, если бы вдохновенный рапсод не поведал о ней в звучных стихах? Битва у Тона три тысячи лет волнует наши чувства! Искусство сделало эту битву нетленной. Рассказ о событиях много действенней самого события, если рассказано хорошо. Наша обязанность сегодня – поставить на мировом театре спектакли такой силы, чтобы их действие заполнило все души.
И считая, что спор со мной завершен, Гамов обратился к своим двухцветным судьям.
– Гонсалес и Пустовойт, вам ясно ваше задание?
Им все было ясно.
И Павлу Прищепе с Готлибом Баром, и Казимиру Штупе с Джоном Вудвортом тоже все было ясно – они продолжали свои обычные занятия. И Омар Исиро не испытывал сомнений, он тоже совершал привычное дело, только расширял его – политические спектакли должен был наблюдать весь мир. Мне и Пеано выпала самая трудная задача – готовить нападение на Нордаг и Корину, противодействие южным соседям – и бессрочно откладывать уже подготовленные срочные удары. Быть в постоянной боевой готовности и не начинать боя – формулируется спокойно только на бумаге, в жизни это мучительно. Мы ждали результата спектакля, который назывался судом над участниками конференции союзников в Клуре – до него нельзя было начинать реальные сражения.
Аркадий Гонсалес заполнял собою – своей гибкой фигурой, своим красивым лицом, своими злыми репликами и речами, своими сердитыми жестами – все пространство и все часы судилища. Массивный Николай Пустовойт находился на суде физически, но не функционально – ни одной речи не произнес, почти не подавал реплик. Вероятно, так задумал Гамов – на суде объявлялись одни кары, милосердие приберегалось для другого случая.
Участники конференции в Клуре не обвинялись в бандитских действиях, там не было и профессиональных военных. Дипломаты, журналисты газет и стерео, бизнесмены, даже писатели и ученые – вот кого захватили наши водолетчики в Ферморе. Среди пленников я увидел и наших старых знакомых – философа Ореста Бибера и писателя Арнольда Фалька. На стандартных преступников люди эти не походили. И хоть все они читали «Декларацию о войне», и хоть все знали о жестокой расправе в Кондуке, ни одному, думаю, и в голову не приходило, что с ними поступят не милосердней, чем с парламентариями.
Гонсалес сразу объявил: суд не нуждается в адвокатах и обвинителях. Важно лишь то, чем занимался обвиняемый, содействовала или мешала войне его профессия. И наказания выдавались по профессиям – одни дипломатам, другие – промышленникам, третьи – журналистам. Пустовойт потребовал, чтобы каждый написал в записке на его имя, совершил ли он в дипломатических спорах, в производстве военных товаров, в статьях и передачах по стерео что-либо мешающее войне, хотя бы словесно затрудняющее войну. Только такие поступки могут гарантировать милосердие.
Все Ядро заранее высказало свое согласие на запланированные жестокости. Но это не значило, что все решения суда были нам по душе. Что до меня, то я испытал омерзение, когда Гонсалес объявил первую серию кар за словесные восхваления войны: смертный приговор журналистам, пропагандирующим войну, и не простую смерть, а удушение путем вталкивания в горло их военных статей. Впрочем, и кара военным промышленникам была не легче – смерть от проглатывания акций их предприятий. И только в одном случае министр Милосердия все-таки потребовал милосердия: изобретатель витаминных галет и сухого супа представил доказательство, что его галеты и супы охотно поедают дети, а не только солдаты. Пустовойт настоял на его освобождении и выдал на расширение его фабрики ассигнования из фондов Акционерной компании Милосердия. Один акт милосердия немного стоил перед сотней кар. Я высказал это самому Пустовойту. У него жалко исказилось лицо.
– Андрей, я делал все, что мне приказал Гамов.
– Гамов приказал тебе не поддакивать Гонсалесу, а выискивать возможности милосердия. Какое же милосердие – визировать смертные приговоры мелким газетчикам?
Гонсалес уже назначил исполнение приговоров. Но президент Аментола обратился к Гамову с личным посланием. Это было так непредвиденно, что я не поверил, пока не включил стереовизор, – Аментола сам зачитывал свое обращение к диктатору Латании.
Президент Кортезии предложил задержать кары, пока в Латанию не прибудет некий Том Торкин, посол по особым поручениям. Задание Торкина – согласовать с правительством Латании условия освобождения дипломатов, журналистов и прочих известных людей, захваченных на конференции в Клуре.
Гамов созвал Ядро.
– Что значит такое послание? Только забота о сотне людей, среди которых большинство даже не кортезы? Не кроется ли в приезде Торкина прощупывание условий мира? Ваше мнение, Вудворт!
Худое лицо Вудворта выразило отвращение, когда он заговорил о Томе Торкине.
– Если бы Аментола реально задумывался о мире, он не послал бы жирную бестию Тома Торкина. Этот человек для серьезных переговоров не годится. Торкин приезжает обвести нас вокруг пальца, обдуривание людей – его призвание.
– Исполнение приговоров отложим, – решил Гамов. – Тем более, что новый член Белого суда подал протест на все решения Гонсалеса и Пустовойта.
– Новый член Белого суда? – Ни о каких переменах в судилище мне не докладывали.
– Он прилетел сегодня – и сразу запротестовал. Это ваш старый знакомый, Семипалов, – посол Ширбай Шар. Бар, доложите о своих новостях.
Готлиб Бар вчера вечером получил телеграмму от Кнурки Девятого: король Торбаша согласился внести вступительный взнос в Акционерную компанию Белого суда, деньги везет его представитель. Шар вылетел на единственном водолете, имеющемся в Торбаше, он доставит также официальный протест на все приговоры Объединенного суда.
– И вы об этом ничего не знали? – спросил я Вудворта.
– Ни меня, ни Гамова король не информировал.
– Он вел переговоры со мной, – разъяснил Бар. – Считает членство в Белом суде коммерческим делом, а коммерция – моя область.
– И одновременно мстит мне за те унижения, каким подвергся не так давно его посол, – спокойно добавил Вудворт. – Такие язвительные уколы в духе его величества короля Торбаша.
– Мщение или забывчивость от спешки, но приезд нового члена суда приветствуем, – сказал Гамов. – Еще на подлете к нашим границам Ширбай попросил двух аудиенций – у Вудворта и у Семипалова. Исправляет оплошность своего короля.
– Прием послов – дело Вудворта, – заметил я.
– У него к вам личное дело. Прищепа, что у вас?
Прищепа сообщил, что в Кортезии создана Администрация Помощи военнопленным с фондом в несколько миллиардов диданов – рассчитывают на взносы родственников. Спешно готовятся списки лиц,
