Он долго смотрел на меня, озадаченный, потом сказал:
– Но ведь ваш диктатор…
Я прервал его:
– У Гамова может быть свое мнение, у народа другое. Даже в правительстве его поддерживают не все. Если бы Гамов был уверен в своей победе на референдуме, с ним не случился бы сердечный приступ.
С Путраментом происходила новая перемена. Он пришел ко мне потрясенным и измученным, впавшим почти в фанатизм от сверкнувшей в глаза нежданной картины событий, почти уверенным, что история сворачивает на невероятные дороги. Сейчас в нем восстанавливался реальный политик. Логика невероятного отказывала. Но логика обычной политики – непосредственных выгод – еще не действовала.
– Допускаю, что вы правы и прозвучит «нет», а не «да». Хотя мне думается – взгляд со стороны, – что единение вашего народа с диктатором глубже, чем вы это себе представляете. Впрочем, это ваши заботы. Я повторяю свое предложение о референдуме в Нордаге. Я уверен, что нордаги ответят «да», ибо будут помогать долголетним друзьям и союзникам, а не противникам, как вы. И это «да», если Латания отвергнет помощь, будет тогда и для вас выгодно.
– Объясните.
– Это же проще простого, генерал. Еще до референдума вы начали подготовку к вывозу продовольствия: целые эшелоны движутся к границе. Вы уже опустошаете склады, хотя волшебное «да» еще не прозвучало. Но если и Нордаг объявит референдум, то и его склады будут раскрыты, чтобы заблаговременно подготовиться.
– Мы не разрешим вывоз продовольствия из Нордага в Клур и Корину! Это ведь та помощь нашим врагам, которую народ на референдуме отвергнет.
– Уверен, что вы так и поступите, – холодно сказал президент Нордага. – Уверен и в другом – вы не возвратите уже отобранное из складов продовольствие. Вы конфискуете его для нужд вашей войны, или в счет репараций, или в долг с оплатой после войны – удобную формулировку найдете. Разве не будет выгодным для министра Бара без хлопот получить то, что в противном случае надо добывать лишь оружием? Вы стараетесь не насильничать в моей стране – и вот, без насилия, без террора, само плывет в руки добро – не просто выгода, удача! Разве не так?
– Так. Готлиб Бар обрадуется. Но теперь ответьте – какая вам выгода от того, что собранное вашими гражданами добро попадет не коринам и клурам, а в наши руки?
– Прежде всего, я не верю в ваши прогнозы, генерал. Я убежден, что Латания пойдет за своим лидером, как она шла за ним раньше. А если этого не случится, что ж… Останется утешение, что в трудный момент нашей истории мы не изменили страдающим друзьям, не спрятали скаредно и трусливо собственную пищу, куски изо рта своих детей!.. Генерал, что может быть выше такого утешения? И если я хоть чем-то смогу…
Его голос прервался, он сдерживал слезы. Я ненавидел его. Он говорил голосом Гамова, он повторял по-своему те же слова. Реальный политик снова превращался в фантаста. И не было защиты от высоких слов, они опутывали мозг паутиной. От ругани, от угроз, от любой хулы есть действенная защита, от доброго чувства, от самопожертвования – нет! Это хорошо знал Гамов, этим он подчинял людей, подчинил и этого, одного из самых злых врагов. Но мной командовала ответственность перед государством. Я не был сражен неистовством фантастической доброты.
– Очень хорошо, Путрамент. Принимаю ваше предложение. Дарую вам свободу. Вы возвращаетесь в Нордаг, готовите референдум, заблаговременно собираете продовольствие. Но предупреждаю вас, президент Нордага, – я повысил голос, – что в тот день, когда мой народ скажет «нет», именно в этот день я прикажу конфисковать всё собранное вами добро!
Он вскочил до того, как я кончил говорить. Его лицо кривилось, он хотел что-то выговорить, но не смог – только протянул руку. Я холодно пожал ее и вызвал охрану. Путрамента увели на свободу.
Я бы жестоко соврал, если бы сказал, что разговор с Путраментом мало тронул меня. Я сам взволновался и хоть плакать, как он, не собирался, зато выругал и себя и его – на это причины имелись. Нет, я не раскаивался, только сердился, что совершил важный политический акт, не обдумав хорошенько последствий. Потом я спросил себя – а как отнесется к моему самоуправству Гамов? И засмеялся, ибо сам Гамов поступил бы так же, произойди этот разговор с ним, а не со мной. Даже сопротивляясь ему в иных начинаниях, почти во всех остальных я шел по его тропе. Это меня несколько успокоило.
Было уже поздно. Надо было поспать. Перед уходом в свою каморку я включил стерео – не случилось ли чего интересного за рубежом? Стерео передавало беседу с Семеном Сербиным. И говорил он не из обширного зала стереоцентра, а из своей маленькой комнатки, где его поселил Гамов, одной из трех комнат квартиры, боковушки с ходом через гостиную, если можно назвать гостиной ту первую комнатку, смежную с его спальней, где Гамов иногда принимал близких помощников. Нормальную стереоаппаратуру в комнатке Сербина не разместить, Омар Исиро, очевидно, применил микрокамеры, приспособленные для таких крохотных помещений.
– Значит, так, – говорил Сербин невидимому мне оператору. – До вечера полковнику было худо, все метался на кровати, стонал, как дитя, а глаз ни разу не открыл. Две сестры, доктор возле, я в сторонке. А под вечер открыл глаза, посмотрел, потом мне: «Сеня, ты?» Отвечаю: «Я, кто же еще?» Он даже взволновался: «Что сказали на референдуме? Не скрывай!» Сестры засуетились, не знают как быть, ему надо лежать, а он вроде бы даже встает от неспокойства. Я легонько взбил подушку, чтоб удобней, положил его правым боком, лицом на меня. «Какой референдум, полковник, до референдума полная неделя». Сестра, Сонечка, как зашипит на меня: «Что вы делаете, больному надо лежать на спине!» Да ведь я лучше знаю, как ему удобней, он спит всегда на левом боку. И он улыбнулся на ее шипенье и подмигнул, так, чуть-чуть, может, она и не поняла, а я все разобрал: «Ничего, пусть как Семен положил». Слабый он, глаза снова закрыл, не говорит, только через минуту-другую все стонет – тихонечко так, еле-еле. И не ел еще ничего, и не пил, в туалет не просился… Сонечка опять на меня: «Это оттого он без сознания, что кладете по-своему, а не по науке». Я повернул его на спину, пусть по науке, пока без сознания, а там воротимся к здоровому спанью. Сейчас вроде успокоился, не стонет, дышит спокойно. Соню сменила Матильда, эта постарше, поспокойней, да и я вышел по нужде, невтерпеж стало. А теперь до утра – до свиданья. Пойду к полковнику, подежурю там, все же спокойней, когда рядом…
Я достал программу передач. В ней не значилось появление Семена Сербина. Но это не могло быть самоуправством какого-то недисциплинированного оператора, Омар Исиро не позволял своим людям распускаться. Я позвонил ему, он уже спал, спросили – будить ли? Дело было не к спеху, я тоже улегся.
Дело оказалось к спеху. Еще до завтрака я включил стерео. На экране снова возник Сербин. На этот раз он разглагольствовал покороче – Гамов не спал, Сербин не хотел долго отсутствовать. А сообщил он лишь то, что было доступно его взгляду и пониманию – сколько раз Гамов ворочался, как открывал и закрывал глаза, как стонал, как захотел пить и как, застеснявшись пожилой Матильды, попросил Семена провести его в туалет, в туалете все прошло нормально, а от завтрака полковник снова отказался…
Я даже плюнул от отвращения и потребовал Омара Исиро к себе.
– Что вы устраиваете, Исиро! – выговаривал я министру информации. – Чудовищная же отсебятина! Выпустили на экран этого болвана! Гамов держит его возле себя, но это еще не резон, чтобы малограмотный солдат докладывал миру о состоянии диктатора! Есть врачи, каждый день консилиум, дважды в день сводки здоровья – грамотные, правдивые сводки, только они дают истинную картину болезни. А что нес этот олух? Как Гамов стонет, как поворачивается в постели, как кашляет, как чешется, как ведет себя в туалете!.. Противно слушать! Прошу вас больше не выпускать Сербина на экран.
Вежливый и всегда согласный Омар Исиро вдруг показал клыки.
– К сожалению, не могу выполнить ваше приказание, Семипалов, – сказал он, впрочем, с обычной своей вежливостью. – Зрители требуют именно таких передач – масса писем и звонков… Ведь всем известно, что Сербин не просто охранник диктатора, а человек, постоянно находящийся рядом с ним.
– Понятно. Мои распоряжения для вас необязательны. А если Ядро единогласно запретит выпускать Сербина – подчинитесь?
– Единогласия не получится. Один голос будет против.
– Ваш?
