своей волей, своим умом, своей жаждой самопожертвования убедить и Гонсалеса стать заодно с вами, но уже меня убедить не смогли. Вот первый недостаток вашего суда, а их будут тысячи. Я добровольно присоединился к обвиняемым, но не затем, чтобы покорно протянуть шею в петлю, а чтобы доказать вам и Гонсалесу, что недостоин справедливости этот суд над нами. Гонсалеса и вас убедить мне не удалось, вы готовы пожертвовать собой. Но я не хочу жертвовать собой. Не допущу и вас расправиться с собой. Судить нас станет все человечество, только такой суд я признаю. И до того, как прозвучит приговор всего человечества, я изолирую вас обоих от фанатичных слуг, от вас самих, наконец. – Я повернулся к Гонсалесу. – Как видите, я не отменяю вашего решения, вы, выбранный нами, и мной в том числе, наш законный высший судья. Было бы позорным для меня признавать ваши приговоры, пока они не затрагивают меня лично, и оспаривать их, чуть они мне невыгодны. И я не отменяю, но приостанавливаю ваш приговор, пока истинно высший суд не выскажет о нем свое мнение.
И повернувшись к стереокамерам, я торжественно провозгласил:
– Объявляю с завтрашнего дня подготовку к всемирному референдуму. Вопрос один: справедлив ли приговор Черного суда, вынесенный Алексею Гамову, Андрею Семипалову и Аркадию Гонсалесу?
После моего обращения к населению всего мира о референдуме охрана увела Гонсалеса в назначенное ему помещение. Сам Корней Каплин возглавил отряд, сопровождавший Гамова. Гамов, уходя, улыбнулся мне – показывал, что не сердится на свой арест. Я спустился вниз и попал в круг друзей. Готлиб Бар, старый, еще до войны, товарищ, громко расцеловал меня, Пустовойт и Штупа ограничились рукопожатиями, а Омар Исиро восторженно воскликнул, что был посвящен во все детали сценария, но до момента, когда Корней Каплин зашагал в овальный зал, трясся от страха, что план не удастся.
Смеющегося Пеано я поздравил с хорошим выполнением операции и подошел к Фагусте и Георгиу, по-прежнему сидевшим друг напротив друга – думаю, что один не вставал, потому что этого не делал другой, – они все старались делать одновременно. Фагуста захохотал, тряхнув шевелюрой, и громыхнул во всю мощь голоса:
– Отлично сработано, Семипалов! Так обдурили балбеса Гонсалеса! Что вы теперь будете делать с такими военными способностями в мире, где установили вечный мир?
Пимену Георгиу я сказал с иронией:
– Вы не разочарованы? Столько трудов положили, чтобы обвинить всех нас в тяжких грехах! Правда, не меньше трудились и когда истово нас восхваляли.
Он ответил с ледяной надменностью:
– Я всегда исполнял свой долг. И когда доказывал нужность каждого вашего государственного акта, и когда вскрывал преступления, содержащиеся в любом их этих актов.
Семьдесят четвертый живой потомок древнего пророка терпеливо ожидал, пока я закончу переброс репликами с обоими журналистами. Он стоял передо мной по-военному прямо, седой, с яркими голубыми глазами, сверкавшими из глубоких глазниц.
– Я с ужасом слушал, что наговаривал на президента этот бессовестный человек, ваш Черный судья, – сказал он.
– Почему бессовестный? – засмеялся я. – Каждый делает, что умеет. Гонсалес лучше всего осуждает. Это его страсть – карать.
– Есть существа, неподвластные его суду.
– Для Гонсалеса таких существ не существует.
Из глаз первосвященника вырвалась вспышка. Он медленно проговорил:
– Вижу, вижу – и вы не поверили в то, что я рассказал о происхождении президента.
Я широким жестом обвел овальный зал.
– Здесь много людей, уважаемый Тархун-хор. Могу вас уверить, что я больше их всех согласен с вами.
За время суда я почти не занимался государственными делами. Их накопилось множество. Я удалился к себе – и просидел в кабинете до ночи. Позвонила Елена, она радовалась, что призрак незаслуженной кары рассеян, и просила прийти домой. Я отговорился занятостью и пошел к Гамову. Около его квартиры ходила стража – все те же водолетчики. В приемной Гамова сидели Сербин и Варелла, они вскочили, когда я вошел.
– Как ваш полковник, друзья? – осведомился я.
Мне ответил Варелла, Сербин только поглядел затравленными глазами:
– Ходит по комнате. Прислушиваемся – не позовет ли? Нет, молчит, только ходит – от окна к двери, от двери к окну.
Гамов прекратил свою ходьбу, когда я вошел, показал мне на кресло, сам сел напротив. Мне показалось, что он готовится к долгой беседе. Я тоже готовился к ней.
– Вы так долго отсутствовали, – пожаловался он. – Я боялся, что вы вообще не придете – можно уже со мной не считаться.
– Сами виноваты! – огрызнулся я. – Раньше делили поровну всякие неотложности, а теперь все взвалили на меня одного.
– Будете перевозить меня в тюрьму? – переменил он тему разговора.
– Зачем? Вас нужно изолировать от людей Гонсалеса, да и от вас самого. Не уверен, что вы сегодня предсказуемы. До референдума побудете здесь, а потом снова появитесь перед народом.
– А вы уверены, что референдум отвергнет приговор Гонсалеса?
– Гамов, вы же умный человек. Неужели вы сомневаетесь, что Гонсалеса поддержит только малое число? Бесконечно малое число, если говорить терминами математики…
– Нет, я не сомневаюсь. И это меня тревожит.
– Хотите смерти? – спросил я прямо.
– Хочу эффектного завершения, – ответил он столь же прямо. – Одно дело – появиться, красочно победить и исчезнуть, оставив миру решение кардинальной философской проблемы – где граница между добром и злом. Остаться и руководить усмиренным миром – это все же не вклад в философию.
– Знал, что вас мучают философские болезни, но не до такой же степени… Это временная хворь, Гамов. Мы еще поговорим о философском содержании наших поступков. И сделаем это без Гонсалеса и Бибера. Один орудует в философии топором, другой хрупок – раз поспорил с вами и сразу сломался, перейдя в вашу веру.
– Вы будете мягче Гонсалеса и тверже Бибера, Семипалов?
– Ваш ученик, Гамов. Это обязывает. Постарайтесь до референдума не заболеть по-серьезному.
В приемной Сербин со страхом смотрел на меня. Мы говорили с Гамовым тихо, он ничего не мог расслышать – это испугало его.
– Семен, слушай меня внимательно. – Впервые я назвал солдата по имени, а не по фамилии. – Для начала – ты обыскал полковника? И одежду его, и все помещения? Ножи, бритвы, карманные импульсаторы?..
Он быстро ответил, страх его увеличивался:
– Мне помогал Варелла, он взял на себя помещение, я – всю одежду. Импульсатор был в столе, Григорий его изъял. Я ничего не нашел.
– Отлично, Семен. Теперь так. Полковник плох, у него помутилось сознание. И если с головы полковника упадет хоть волос по причине твоего попустительства… Своей головой ты не расплатишься даже за один волос полковника!..
У Сербина жалко исказилось лицо. Он схватил мою руку и припал к ней губами. Я вырвал руку и вышел. Я волновался не меньше, чем он.
13
Мне не хочется распространяться о тех двух неделях, что прошли до референдума. В них было слишком много звонков, встреч и разговоров. Я начинал сердиться, когда меня спрашивали о Гамове. Гамова ничто плохое не ожидало, в этом я был уверен. Референдум мог завершиться только его новой
