призывал их не к славе, не к наградам, не к почестям, а к величайшей человеческой жертве. Он знал главную цель, главную задачу человека – быть нужным. Мера нужности есть истинная мера собственной высоты. Так мать бесконечно нужна своему ребенку – в том и значение матери, величие ее творящей функции в человечестве. Так и отец нужен семье, так и дети нужны стареющим родителям. Нет, как часто путали собственную пользу с нужностью себя для других! Ибо пользу может принести любой, носитель пользы заменяем, а нужность незаменяема. Нельзя заменить отца, нельзя заменить мать, можно лишь воспользоваться пользой от других, мать и отец единственны. И Гамов, глядя в распахнутые глаза юнцов, самым высоким пониманием понял, чего от него ждут и на что он вправе рассчитывать. И он приписал им великую нужность для родины, одарил их величайшей честью: без вас, сказал он, мы не сможем. Мы готовим вас на грозный час – спасать нас всех, ибо только вы одни, только вы и никто другой способны нас спасти. Так будьте достойны самого священного – самих себя будьте достойны! Вот так он воззвал к ним, и они ответили на призыв восторгом и благодарностью. Ибо всей душой поняли, какая в них видится великая нужность, какой их одарили честью – и ликовали, что так огромно оценены!
Теперь и я знал, как поступать.
Я попросил у Гамова совещания с Вудвортом и Прищепой.
– Вы потребовали придумать что-то новое, гарантирующее успех игры с Войтюком, потому что похищение и лжеобвинение Бернулли может не дать такой гарантии, – так начал я. – Я предлагаю объявить меня изменником родины в пользу Кортезии и приговорить к смертной казни.
– Изменником? – вскричал Прищепа.
– К смертной казни? – еще громче крикнул никогда не повышающий голоса Вудворт.
– Изменником и к смертной казни, – повторил я.
Гамов не выговорил ни слова, только смотрел округлившимися глазами. И по его молчанию, по взгляду, полному напряженной мысли, я вдруг понял, что именно такого предложения – или чего-то близкого к нему – он и ожидал от меня. Он довольно спокойно произнес:
– Обоснуйте свою идею, Семипалов: она все же парадоксальна.
– Все очень просто и очень логично. Какая была главная задача операции с Войтюком? Уверить Аментолу, что разыгралась тайная борьба за власть между Гамовым и Семипаловым и что Аментоле надо делать ставку на Семипалова, ибо мир с Гамовым невозможен. И что сил у Гамова хватит отразить наступление на одном фронте, но удара со всех сторон, натиска на Латанию ее бывших союзников ему не преодолеть. В это Аментолу удалось убедить, но яростное сопротивление Бернулли заставило президента заколебаться. Мы объявили Бернулли своим агентом, но самого его не заставим публично признаться в предательстве – и это сохраняет почву для сомнений. Если же объявить всему миру, что я передавал Кортезии важнейшие государственные секреты, места для сомнений не останется. Таким образом достигнем двух успехов: подтвердим истинность сведений, которые передал Войтюк, и окончательно опорочим Бернулли, подвергавшего сомнению эти сведения.
– И ради этого вы соглашаетесь добровольно предать себя смертной казни? – Вудворт еще не отошел от потрясения.
– Соглашаюсь быть осужденным на смертную казнь, Вудворт. Не более того.
Гамов задумчиво проговорил:
– Логика в идее есть. И хорош повод – похищение Бернулли. Сенатор мог и услышать, что в нашем правительстве имеется высокопоставленный предатель, на которого делают ставку. И информировал нас об этом.
Я прервал его:
– Итак, суд и смертная казнь. Предлагаю публичное повешение, оно более впечатляюще. Кому поручим казнь – Гонсалесу, которого я не люблю, или моему душевному другу Павле Прищепе?
– Семипалов, иронизировать еще не пора. Раньше решим – принимаем ли ваше предложение о публичном обвинении?
– Очень дельное предложение, – спокойно сказал Прищепа.
– Принимаем, – почти с отвращением подтвердил Вудворт.
– И я согласен. Судья – Гонсалес. Тайну ему не раскрывать, он должен думать, что судит настоящего преступника. Но казнь выполнят специалисты Пустовойта. Пустовойта введем в тайну, без этого, Семипалов, вас просто повесят, а не инсценируют казнь.
– Вы верите в способность Пустовойта сохранять тайны?
– Больше, чем в самого себя. Пустовойт обеспечит вашу смертную казнь без смерти. И хорошо позаботится о вашей недолгой жизни после смерти. – Гамов разрешил себе улыбнуться. – Недолгой только в том смысле, что ваше послесмертное существование продлится лишь до начала нашего контрнаступления. Разгром маршала Вакселя проведете вы сами. Вы откроете жене тайну осуждения и казни?
Я уже имел готовый ответ.
– Ни в коем случае. Елена не способна что-либо скрывать. Если и не словами, то выражением лица она выдаст, что не предается горю. Нельзя рисковать таким опасным фактором, как настроение моей жены.
– Согласен. Сколько вам нужно времени до разоблачения?
– Хватит двадцати четырех часов.
– Отлично. Завтра днем вас арестуют. Желаю успеха!
Я ушел к себе. Почему Гамов без возражения принял мое самопожертвование, я понимал – он строил на нем нужный нам всем расчет. Но спокойствие Прищепы меня обидело. Мы были друзьями, он мог найти слова и потеплей хладнокровного согласия. Я поклонился всем без рукопожатий, мне трудно было пожать в эту минуту руку Прищепы.
Главным в предоставленных мне двадцати четырех часах была подготовка к новой обманной операции. Я вызвал Войтюка.
Он переменился в лице, когда посмотрел на меня. Настроение у меня, и вправду, было не из радостных. Самооплевывание, даже обманное, не принадлежит к числу дел, вызывающих во мне восторг.
– Что с вами, генерал? Вы нездоровы?
– Гораздо хуже, Войтюк. Нам грозит разоблачение.
С тайной радостью я увидел, что он перепугался до бледности. В этом человеке объединялись смелость и трусость, наглость и способность к искренней любви – к жене, а не родине, естественно. Впрочем, философы утверждают, что наглость есть выражение трусости, а предательство соседствует со способностью к любви. Так что с позиции философии характер Войтюка был сконструирован удовлетворительно.
– Как вас понимать, генерал?
– Вы уже слыхали о разоблачении сенатора Бернулли? Он был нашим агентом, о чем вы меня, между прочим, не информировали.
Войтюк напомнил, что он информирует своих хозяев о наших секретах, но что происходит в самой Кортезии, ему не сообщают.
– Верно. Вы могли этого не знать. Но разведка Аментолы дозналась, что Бернулли – изменник. Чтобы избавить его от казни, Прищепа вывез его тайно к нам. Скоро состоится спектакль его торжественного награждения за услуги нашей стране. Вы уверены, что Бернулли не знает о вас?
– Надеюсь на это.
– Не надейтесь. Вудворт, ваш недавний начальник, а также давний друг Бернулли, информировал меня о своем первом, после долгой разлуки, разговоре с сенатором. Тот сказал, что в нашей среде имеется какой-то предатель на высокой должности. Бернулли узнал это от приятеля-банкира, который перевел в один из банков Клура огромную сумму для этого высокооплачиваемого предателя.
– Владелец счета – анонимный! – Войтюк все больше бледнел. – Им будет трудно дознаться, что это вы.
– Трудно, но возможно. И еще один тревожный сигнал. Разговоры с Бернулли ведутся без меня. Формально я занимаюсь военной стратегией, а не политическими проходимцами. Но мой друг Прищепа вдруг перестал пожимать мне руку и старается со мной пореже встречаться. И Гамов в последние дни не вызывает к себе. Если это не признак беды, то не знаю, какие вообще у беды предварительные
