признаки.
– Очень тревожный знак! Что вы собираетесь предпринять?
– Хладнокровно ждать.
– Простите за вопрос… Чего ждать?
– Либо снятия подозрений, либо ареста. Третьего не дано.
Войтюк размышлял несколько секунд.
– А если я предложу вам третье?
– Что именно, Войтюк?
– Бегство в Кортезию.
– Вы считаете это возможным?
– Завтра буду знать.
– Почему завтра?
– Сегодня ночью передам, что узнал от вас. Попрошу убежища для вас и для себя. Хотя не ставлю нас вровень, но все же и мне не хочется попадать в клещи Гонсалеса… Завтра мне ответят – возможна ли и какова, так сказать, техника бегства.
Этого мне как раз и хотелось – чтобы он поскорей передал информацию о моем возможном аресте.
– Согласен. Действуйте.
После ухода Войтюка я связался с Гамовым.
– Вы слышали наш разговор. Надо уменьшить отпущенный мне срок свободы. Хорошо бы арестовать меня за час до возвещения плана бегства.
– Вы не хотели бы узнать, каким образом вас спасут?
– Грубый ход. Хорош для политика, притворяющегося предателем, но не для настоящего предателя. Ведь пришлось бы сделать попытку реально бежать. Схватите потом Войтюка и узнаете, что он назвал «техникой бегства».
– Убедительно. Арестуем вас не днем, а утром.
Арестовали меня, когда я проводил заседание директоров военных заводов. Сам Прищепа явился брать меня под стражу. Среди конвойных я увидел и Семена Сербина, когда-то оскорбленного и прощенного Гамовым, а потом заслонившего Гамова от кинжала собственной грудью. На меня Сербин смотрел с ненавистью, словно я нанес ему непрощаемое оскорбление.
– В чем дело, полковник? – спросил я с возмущением. – Почему вы являетесь без предупреждения, да еще с дивизией охранников?
Он показал мне какую-то бумагу.
– Приказ диктатора арестовать вас, Семипалов.
– Да вы с ума сошли, Прищепа! Меня арестовать?
– Прочтите приказ о вашем аресте.
– Возмутительное недоразумение! Чей-то гнусный поклеп! – воскликнул я, прочитав приказ Гамова.
– Это вы объясните Черному суду А пока следуйте за мной.
Собравшиеся в моем кабинете зашумели, переговаривались, переглядывались, то возмущенно, то удивленно. Конвойные отстранили всех, кто встал на дороге. Сербин грубо толкнул меня в плечо. Я обернулся.
– Сербин, есть мера всякой наглости!
Он зло засмеялся.
– Шире шаг! Торопись на казнь. Остановишься, еще наддам!
Это уже выходило за границы законного ареста! Я с укором посмотрел на Прищепу. Он прикрикнул на Сербина. Солдат отстал, но я чувствовал спиной его ненавидящий взгляд. У дворца стояла зарешеченная машина. Набежавшая толпа молча наблюдала, как меня усаживали в нее и как рядом разместился вооруженный конвой. В последний момент Прищепа отстранил Сербина и тот сел во вторую – сопровождающую – машину.
Спустя десять минут я уже находился в одиночной камере. Дежурный офицер тюремного корпуса объяснил мне, что пища дважды в день, что бумагу и ручку для заявлений я могу получить у него, что крики, ругань и прочий шум воспрещены.
– Обещаю головой о стены не биться, – сердито заверил я.
Прищепа сухо добавил:
– Я вас арестовал, Семипалов, и на этом мои обязанности кончились. Отныне вы в ведении Черного суда. Можете вызвать прокурора, либо работников министерства Милосердия.
– Я требую встречи с Гамовым.
– Требовать от диктатора, чтобы он явился к вам, вы не можете. Но просить не возбраняется.
– Тогда передайте диктатору, что прошу свидания с ним.
Оставшись один, я сел на койку и засмеялся. Смех превращался в истерический хохот. Я только постарался, чтобы неожиданное веселье не прозвучало чрезмерно громко – по коридору, наверное, ходили тюремщики, им незачем задумываться, почему я хохочу. А смеялся я оттого, что осознал непредсказуемость своей судьбы. Все, что делал, я делал по своему свободному решению. Но мной, я видел это все ясней, командовала высшая сила, логика обстоятельств. Она, эта высшая логика, и принуждала меня принимать те неизбежные решения, которые становились свободными моими хотениями. Сказал бы кто-нибудь мне неделю назад, что я сам засажу себя в тюрьму и потребую над собой жестокого суда! Я бы вместо хохота выдал такому провидцу оплеуху. Но вот я в тюрьме, жажду суда и могу только хохотать, что так нежеланно поступить со мной потребовало мое собственное свободное желание.
Отворилась дверь и дежурный сообщил, что моя просьба о встрече диктатору передана, но он во встрече отказал.
Я лег на койку и приказал себе уснуть. Много дней я уже не высыпался по-хорошему. Я закрыл глаза, но сон не шел. Я вскочил и зашагал по камере – семь шагов от двери до наружной стены, семь шагов обратно. Я все больше чувствовал себя настоящим заключенным. Даже моим собственным решением – ходить либо лежать – командовала высшая сила: тюремная неотвратимость.
Вечером меня посетил Николай Пустовойт.
Он вошел, и просторная камера вдруг стала тесной, так заполнил он ее своим массивным телом. Если он тоже попадет в тюрьму, ему надо будет требовать другой камеры, в моей он не поместится. Он сел и горестно покачал головой. И я снова поразился как чему-то впервые увиденному, как мала его голова на мощных плечах, как коротки толстые пальцы на длинных руках и как чрезмерно велики нос и губы на маленьком – не в тело – лице.
– Андрей, зачем ты это? – простонал он и жалко покривился – так он выражал сочувствие. Между прочим, он никогда не был со мной на «ты».
– Вот уж не ожидал, чтобы ты!..
Меня охватил страх, что его не ввели в тайну моего ареста и что он не знает, какая ему отведена роль в спектакле моей казни.
– Разве вы, Пустовойт?.. – Мне не хотелось в такой момент переходить на ты.
Он сообразил, что меня встревожило.
– Не волнуйся. Повесим по первому классу. Будешь на веревке крутиться и дергаться, но даже на секунду не прервешь дыхания. Вешать будем мешок, а не человека в мешке. Новая модель, испытаем ее надежность на тебе.
Он упорно не хотел восстанавливать прежнего «вы». Я не удержался от уточнения:
– А если надежность новой модели не на высоте?
– Почему не на высоте? Восемь лан над землей, чтобы даже издали в толпе хорошо видели повешенного. Разве мало? Нет, все гарантировано, у меня отличные конструкторы.
Я постарался говорить сколько мог вежливо:
– Рад, что в министерстве Милосердия работают выдающиеся инженерные силы. Я раньше почему-то думал, что процессы Милосердия больше нуждаются в юристах. Но юристы в деле милосердия – это, конечно, рутина… Механик милосердия, конструктор машинного прощения преступников, инженерное
