И Гамов строго запретил Пеано, оставляя Клур, производить разрушения, даже крепости велел не трогать. Не могу сказать, чтобы Пеано такая категоричность порадовала, я тоже высказал сомнения. Но Гамов предугадывал будущее проницательнее нас.
Только одно темное пятно мы увидели в сиянии нашего успеха. На второй день, воротившись в Ставку, я снова просматривал захват лагерей военнопленных, и снова радовался счастью освобожденных людей, и снова впадал в ярость, видя изможденные лица, худые руки, с трудом передвигающиеся ноги.
– В нашем плане появились серьезные изъяны, – сказал я Гамову. – Мы можем переодеть этих людей в хорошую одежду, снова кормить досыта. Но бросать их в бой нельзя, сражения им пока непосильны.
Гамов оценивал положение одинаково со мной.
– Продовольствие перебросим на водолетах?
– Возражаю, – сказал я. – В тылу у Вакселя гигантские склады продовольствия. Нужно срочно овладеть ими, пока их не эвакуировали и не сожгли. У кортезов недостатка в продовольствии не было. Захватив тыловые склады, мы заставим их почувствовать, что такое лишения в еде и боеприпасах: кортезы не из тех, кто хорошо сражается голодным.
Пеано с обычной своей энергией переориентировал десанты на интендантские базы. Гонсалес порадовался, что больших передвижений войск в тылу врага в ближайшие недели не предвидится.
– Военнопленные временно остаются на своих местах, – объявил он. – И не потому, что их надо подкормить и подлечить. Это забота Пеано. Я преследую собственные цели. Злодеяния требуют отмщения. Отмщение справедливей совершать там, где злодеяния творились. То есть в лагерях военнопленных. В каждый захваченный лагерь я командирую работников Черного суда. Они и будут решать, кто из охранников достоин жестокой кары, а кого освободить от дополнительного наказания, кроме плена.
Пустовойт потребовал, чтобы и его представитель был в судах над охранниками лагерей и имел право отменять решения своего «черного» коллеги, если найдет их несправедливыми. Ибо милосердие выше кары, он просит философскую эту истину утвердить в качестве закона политики. Гонсалес запальчиво возражал. Еще никогда я не видел нашего робкого министра Милосердия в таком огне, а министра Террора, жестокого по должности и по душе, в таком негодовании. Красавец Аркадий Гонсалес так изменился, что стал почти уродлив, а уродливый Николай Пустовойт засветился и похорошел. Вел Ядро, как обычно, я. Я дал им накричаться вволю, а потом обратился к Гамову:
– Я поддерживаю Милосердие. Наш добрый друг Гонсалес отлично исполняет свои обязанности, но постоянно грозить карой – политика не из лучших. И на справедливый террор нужна узда, чтобы он не превратился из политики в злобу.
Гонсалес метнул в меня гневный взгляд – как бы предупреждая, что не забудет противодействия. А Гамов не захотел поддерживать одного спорщика против другого: оба ведут одно дело, только разными средствами. На присутствие Белого судьи на Черных судах он согласился.
Забегая вперед, расскажу об одном из судилищ в крупном лагере в Родере. Омар Исиро подробно высветил этот суд по стерео. В нашей стране его видели, наверно, все, но и за рубежом он демонстрировался. В лагере на тысячи три заключенных охранников было свыше двух сотен. Оба судьи – Белый и Черный – сидели рядом, по бокам разместились шесть помощников судей, бывшие пленные. Суд совершался в гараже, где раньше стояли боевые машины, обвиняемые и публика – недавние военнопленные – стояли. Обвинитель, тоже из пленных, перечислил преступления охранников, в общем, стандартные – избиения, ругань, карцер за нарушения режима, кража продуктов. Начальник лагеря Ишим Самино, высокорослый, краснощекий кортез, отвечал на вопросы судей угодливо – понимал, что заплатит своей головой, если не оправдается.
– Обвиняемый, почему у вас в личном сейфе оказалось так много денег – и наши калоны, и кортезские диданы, и родерские доны – состояние, тысячекратно превышающее ваше жалование? – так начал допрос Черный судья – фамилии его не помню, облик тоже не сохранился в памяти: Гонсалес умел подбирать внешне маловыразительных сотрудников, зато грозно выражавших себя в приговорах. И продолжал: – Начнем с калонов, это, очевидно, отобранное достояние пленных. Верно?
– Так точно. Все пленные обыскиваются. Их деньги доставляли мне.
– Что вы собирались делать с отобранными деньгами?
– Ну, как что? Деньги же! Если бы оккупировали вашу страну, там эта валюта в ходу…
– А диданы, а доны? У пленных вы их отобрать не могли. Откуда они?
– Копил понемногу…
– И понемногу накопили много? А точней?
– Точней не припомню…
– Разрешите справку, – заявил обвинитель. – В лагерь часто прибывали машины с продовольствием, лекарствами, вещами – всем, что отпускалось для пленных. И это скудное добро разворовывалось охраной, львиная доля доставалась майору Самино, но и каждый охранник получал премию за службу. В котлы закладывалось меньше половины нормы, хотя и полная норма гарантировала лишь выживание, а не здоровье. Что же до лекарств, то две трети их продавались на сторону.
Майор Самино пытался защищаться.
– Мы лечили раненых и больных. Многие выздоравливали.
– Очень немногие, – возразил обвинитель. – Вот справка за полгода. Поступило в госпиталь 120 человек, 45 выжили, 75 погибли.
Майор молчал, опустив голову.
– В разных палатах госпиталя неодинаковые результаты лечения. В палатах врача Габла Хоты было 48 больных, выздоровело 32, умерло 16. В палатах врача Попа Барвелла лечилось 72 человека, выжило всего 13.
– У Барвелла были тяжелые больные, – сказал начальник лагеря.
– Ложь, – установил обвинитель. – По записям те же болезни и ранения. Зато у врача Габла Хоты не найдено лекарств, кроме занесенных в запас, а у врача Барвелла масса лекарств, записанных как уже использованные. В том числе и консервированная кровь, переливания которой Барвелл ни разу не делал, но аккуратно вписывал в расход.
Черный судья вызвал врача Попа Барвелла.
– Для чего вы сохраняли лекарства, записывая их в расход?
– Хотелось иметь запас на случай, когда лекарства реально могли помочь, кому они были уже бесполезны, не давал. А записывать надо было в расход, чтобы лечение выглядело по форме. Мы часто тратим дорогие лекарства, зная, что они не помогут. Зато иным больным отпускал лекарств больше положенного, если верил, что они подействуют.
– Почему такой высокий процент смертности в ваших палатах?
Барвелл пожал плечами.
Судья вызвал Габла Хоту, молодого человека с худым лицом.
– Хота, в вашей палате умирала треть поступивших пленных. Почему такой высокий процент смертности?
– У нас не хватало лекарств, питание было недостаточным.
– Оно было недостаточным, потому что в лагере разворовывали продукты. Вы использовали все отпущенные вам лекарства?
– Все, конечно. Нормы лекарств были скудны. Особенно не хватало консервированной крови.
– Вы не просили кровь у вашего коллеги Попа Барвелла? У него обнаружено много склянок крови.
– Он говорил, что всю кровь тратит.
– По документам вашей палаты, вы произвели на десяток инъекций крови больше, чем получили ее. Откуда избыток?
– Я воспользовался собственной кровью. Некоторым больным требовалось крови больше, чем я мог официально отпустить.
– Вы могли воспользоваться кровью других пленных.
– Я не мог ею воспользоваться. Все пленные прибывали очень слабыми. Каждая капля их крови была на вес их жизни.
– Почему вы не записывали, что вводите собственную кровь?
