– Друзья мои, простите, что заставил вас ждать, нужно было успокоиться. И не сердитесь, что не произнесу даже малой речи, еще не могу. Одно скажу: спасибо всем тем, кто радуется моему воскрешению из небытия. Сейчас я снова в строю – для вас, вместе с вами.
Павел Прищепа попенял мне потом, что надо было выступить посолидней – не просто эмоционально, а политически весомо. У Гамова эмоции всегда сопровождают политику – было с кого брать пример.
Впрочем, и Прищепа понимал, что подражать Гамову можно, а равняться с ним трудно – даже при кратковременном появлении на экране.
7
Кортезы оправились от удара быстрей, чем мы рассчитывали. Появился новый командующий армией кортезов и примкнувшими к ней войсками родеров, ламаров и патинов. Им стал не кортез, а родер – корпусной генерал Март Троншке. Он соединил в своих руках общее командование союзными армиями. Он сразу понял, что нельзя рассчитывать ни на нашу слабость, ни, тем более, на нашу глупость, и начал с того, чем закончил Ваксель. Он испугался нас. Он понял, что если не принять чрезвычайных мер, то и ему уготована участь предшественника. А когда пугается умный и храбрый генерал, то никакое действие ему не кажется чрезвычайным. Март Троншке внезапно обрушил на нас сосредоточенный удар своих объединенных армий.
И нанес его не нашим основным силам, не по фронту, оттесненному в глубь страны, а по собственному тылу, где мы концентрировали освобожденных военнопленных, превращая их беспорядочные толпы в боевую силу. Троншке понял, почему мы не стремимся перебросить на родину освобожденных солдат и вывозим лишь больных и раненых, а в бывшие лагеря доставляем одежду и оружие. Он хорошо изучил нашу боевую биографию, этот новый главнокомандующий, корпусной генерал Март Троншке. Он запомнил, как мы – всего две дивизии – свирепствовали в тылу у тех же кортезов, как заставили целую их армию принять сражение повернутым фронтом и прорезали ту армию, как острый нож прорезает парусину. Троншке понимал, что если промедлит, то скоро на него навалятся и с фронта, и с тыла – и натиск с обеих сторон будет тысячекратно жесточе того, какой когда-то помог нам вырваться из окружения. И оставив на фронте лишь оборону, он быстро двигался назад, в захваченные нами с воздуха районы – на центры создаваемой нами новой армии.
Пеано потребовал срочного созыва Ядра.
– Наша разведка оскандалилась, нашему штабу отказала проницательность. Наше командование показало нерасторопность! – так сурово оценил все наши действия – и свои в первую очередь – наш обычно улыбчивый командующий: даже тень улыбки не озаряла его посуровевшего лица. Был тот редчайший случай, когда Пеано считал недопустимым скрывать свое плохое настроение. – Без немедленных энергичных действий создание в тылу врага боеспособной армии обречено на провал.
– Откроем наступление на фронте? – спросил Гамов.
– Троншке учитывает такую возможность. Он будет отчаянно обороняться на фронте, но не снимет ни одной дивизии из тех, что движутся на повторный захват освобожденных пленных.
– Надо вывозить пленных, – подал голос Пустовойт.
– Самое неудачное решение! – отрезал Пеано – и опять без своей обычной вежливости. – Равносильное отказу от создания в тылу врага боеспособной армии.
– Согласен, Пеано, – сказал я. – Наши освобожденные пленные страшны Троншке в его тылу, а на родине они лишь немного увеличат число мобилизованных в армию.
– Вы говорили, Пеано, о действиях чрезвычайной энергичности? – сказал Гамов.
– Да, энергичных и решительных. Я наметил шесть городов для сосредоточения бывших пленных. В каждый направляются освобожденные из ближних лагерей, продовольствие и снаряжение с захваченных баз, по воздуху к ним перебрасывают оружие и боевые пополнения. «Закольцеваться!» – вот единственная команда, которую я отдаю нашим войскам в тылу врага. Преимущество в воздухе у нас абсолютное. Мы сможем непрерывно усиливать оборону этих центров – до поры, пока они сами не смогут выйти в поле как мобильная армия. Это произойдет в день, когда мы двинем на врага весь западный фронт.
– Разведку сегодня критиковали справедливо, – сказал Гамов. – Но я хотел бы посмотреть на нового командующего вражескими войсками. У вас нет фотографии Троншке, Прищепа?
На фотографии корпусной генерал Март Троншке выглядел точно таким, какими рисуют родеров: худой, голубоглазый, носатый, тонкогубый. Я мог бы поручиться, что у этого человека резкий, металлического звона, чуть-чуть с хрипинкой, очень повелительный голос – нечто громкое, без полутонов и обертонов. Он и был таким, это я узнал потом. В общем, голос для командования, а не для дружеских споров, тем более – не для интимных объяснений с женщинами. Люди с такими обличьями и голосами хорошо воюют.
– Этот орешек будет потверже Вакселя, – сказал я Пеано, когда мы расходились.
Пеано рассеянно посмотрел на меня.
– Да нет, мы хорошо закольцуемся, – ответил он своим мыслям, а не мне. И поправился: – Буду исходить из того, что в любой ситуации Троншке примет самое разумное решение. Он предельно насторожен.
У выхода меня задержал Прищепа.
– Ты приказал секретарю не соединять тебя ни с кем?
– К тебе это не относится, Павел. Для тебя я всегда открыт.
– Я говорю не о себе. После появления на экране тебе уже не надо таиться от тех, кому нужно с тобой встретиться.
– Буду и дальше таиться, Павел. Военная обстановка не дает отвлекаться на иные дела. За кого ты ходатайствуешь?
– Твоя жена бесконечно счастлива, что не было никакой измены и казни, что ты жив и здоров и снова ведешь государственные дела. Она должна высказать тебе свою радость, но секретари отказывают ей в свидании. Она мучается, Андрей!
Я ответил не сразу. Павла нельзя было резко отстранять от моих личных дел. Когда-то он казался влюбленным в Елену, но она предпочла меня, а не его. Он не показывал, глубока ли рана у него в сердце либо ее вовсе нет. Он был ровен с нами – истинный друг. Не заведя себе подруги, он часто подшучивал, что не создан для семейной жизни. Впрочем, не созданными для семьи были и сам Гамов, и Пеано с Гонсалесом, Павел не составлял в нашем кругу исключения. Исключением был я, меня связывало с Еленой не только то, что она скоро двенадцать лет моя жена, с женами часто расстаются, к женам охладевают, – тут была связь крепче супружеской.
– Нет, Павел, – сказал я. – Не могу сейчас встречаться с Еленой. Ты не знаешь, какой у нас был разговор в камере.
– Елена мне рассказала после твоей казни, что произошло в камере смертников. И она уже тогда раскаивалась в своей резкости.
– А ты не объяснил ей, что реально происходит совсем не то, что ей…
– Разве я имел право выдавать такие тайны? Ее горе от твоей гибели, негодование на твою измену были рассчитанными элементами нашей игры. Но можешь быть уверен: если бы мне предложили отдать год жизни…
– То ты отдал бы год жизни, даже пять, чтобы иметь возможность сказать ей правду. Но сейчас она знает правду, ей стало легче. Павел, пойми меня, я не могу, не хочу, не должен сейчас с ней встречаться! Поговори с Еленой. Успокой ее. Можешь говорить все, что захочешь, заранее одобряю каждое твое слово.
Он долго не отрывал от меня хмурого взгляда.
– Ты очень переменился, Андрей.
Я пытался закончить разговор шуткой:
– Переменишься, если повесят… Считай, что я возродился ко второй жизни несколько ушибленным или покореженным… Все же побыл на том свете, без последствий это не обходится.
