въея глазахъ. И она долго томилась у меня на рукахъ и потомъ лежала на полу, неподвижная и холодная. И было такъ тихо въ юртѣ, какъ будто умеръ кто-то.
На слѣдующій день мы рѣшили встрѣтиться въ тайгѣ, у Красныхъ Ямъ. Я ждалъ ее на днѣ этого багрянаго оврага и, когда она пришла и бросила мнѣ въ лицо охапку цвѣтовъ, я вновь почувствовалъ тайгу.
Зеленоокая пустыня, исполненная звѣриной любви, полусожженная пожарами! Тропы идутъ во всѣ стороны, но страшно по нимъ итти. На одной тропѣ ждетъ Сулусъ, она обовьетъ тебя, какъ змѣя, и полушутя вонзитъ, какъ жало, свой якутскій ножъ. На другой – кусты тальника и кислицы преградятъ дорогу колючимъ щитомъ, а еще на иной тропѣ сама земля ужалитъ смертыо усталыя ноги.
А какъ страшно жить въ тайгѣ, когда знаешь, что идетъ изъ тундры черная гарь. Сначала горѣли высохшія за лѣто болота. Дымился мелкій кустарникъ, тлѣлъ сухой мохъ. Потомъ гарь пошла верхомъ, лѣсами, вздымая черныя облака. Тщетно солнце мечетъ красныя стрѣлы. Онѣ не пронзаютъ душнаго тумана.
Вотъ мы на днѣ оврага – я и Сулусъ, – а надъ нами ползетъ черная угарная пелена. И нельзя выйти на свѣтлый міръ. Чъя то темная, лохматая рука душитъ горло, слѣпитъ глаза. Кричать? Но кругомъ тысячи пустынныхъ верстъ.
Тайга! Къ тебѣ тянутся усталыя руки. Но слышитъ ли она? Быть можетъ, она рождена глухонѣмой.
Какъ будто тысячелѣтняя могила раскрываетъ свое лоно, и входишь въ него съ любовью и надеждой. Тамъ, въ глубинѣ гробницы, спитъ нетлѣнная царевна, и приближаешься къ ней въ любовномъ ужасѣ, чтобы поклониться ей и умереть у ногъ ея.
