ИЗ РЕЦЕНЗИИ: «Договор, который они подписали с телевидением, можно сравнить с фаустовским. Они запродали свои души глазку телекамеры, но поняли это только после семи долгих месяцев съемок. К тому времени двадцатилетний брачный союз родителей распался, а старший сын уехал из дома в Нью-Йорк, где связался с какой-то темной, полууголовной компанией».
А в продюсеровом кабинете происходил уже другой, крутой и малоприятный разговор. Продюсер, с остервенением крутясь на одноногом кресле вокруг собственной оси, хватался за сердце, Пат на стуле уныло махала ресницами.
— Нет, вы только послушайте, — взывал продюсер, — что пишут про вашу паршивую семейку! «Двенадцать эпизодов, по часу каждый, фильма «Американская семья», производят угнетающее впечатление. Фильм потрясает как истинная американская трагедия». Ваш старший сын на глазах у зрителей стал гомосексуалистом и наркоманом. Ваш 18-летний, которого вы считаете самым благополучным, возвратившись из путешествия в Таиланд и Австралию, не мог членораздельно рассказать, что он там видел. По скудости лексикона он мычал, как идиот. Ваш младший, 17-летний недоросль, не желает ни учиться, ни работать. Боже, что он плел перед телекамерой! Да еще каждый раз влезал в кадр пьяный!
— Ну, выпил ребенок! — огрызнулась Пат.
— А ваша 15-летняя дочь? Бесстыжая девка! Зачем это вас угораздило выуживать у нее подробности ее шалостей с этим, как там его, ее соблазнителем?
— Мы не навязывались!
— Я выбрал вас потому, что вы заморочили мне голову своими лошадьми и «ягуарами». Вы надули меня, обвели вокруг пальца!
— Вы сами семь месяцев торчали у нас в доме! — взорвалась Пат. — А теперь воете, как электронно- лучевая трубка! Скажите еще спасибо, что я не вышвырнула вас вместе с вашими видеоусилителями!
— И эту семейку муниципальные органы Санта-Барбары нам рекомендовали как самую благополучную!
— Перестаньте кудахтать, вы, старый диод! Уберите звук, когда дама говорит! Вы набьете себе карманы на этом фильме! Послушайте, что пишут: «Хотя фильм производит угнетающее впечатление...» Нет, не это. «Иллюзорность идеалов... Пустота существования... Отсутствие духовных...» — опять не то! Да перестаньте же стонать! Вот: «...фильм может иметь большой успех, ведь лаудсовский идеал семьи - конфетной коробки разделяет большинство американцев». Слышали? Большой успех!!
— Посмотрели бы вы на себя, когда в новогоднюю ночь сидели в пустом доме одна, как мышь! Нечего сказать, счастливая семейка: муж сбежал, детишки устроили пьяную оргию в гараже. Да, мэм, я хотел показать семью-конфетку, а что вышло? Обвинительный акт! Беспощадный, точный кинематографический портрет состоятельной американской семьи со всеми ее изъянами, болезнями и фальшивыми ценностями.
ИЗ РЕЦЕНЗИИ В ЖУРНАЛЕ «НЬЮСУИК»: «Этот фильм — вопль, отчаянный крик, чье эхо потрясает Америку».
Тяжела ты, шапка Абрахама!
Вполне вероятная история
Мэр города Нью-Йорка Абрахам Бим уложил в потертый фамильный саквояж зубную щетку, пасту, электробритву и кое-что из белья. Упаковывая свои любимые клетчатые тапочки, Бим невольно задержал взор на решетчатом рисунке ткани и печально вздохнул.
Тяжко сознавать, но вверенный его заботам Нью-Йорк оказался в пиковом положении. Небоскребущий красавец обанкротился. Ни одного захудалого цента не завалялось в его муниципальном кармане.
Шишки сыпались на голову городского головы.
В отсутствии чего только Абрахама Бима не обвиняли! И в отсутствии умения управлять, и в отсутствии решительности, и в отсутствии прозорливости.
Но этого мало. Чрезвычайное управление финансового контроля для наблюдения за расходами муниципалитета грозило отправить мэра в тюрьму.
«Ну и отправляйте! Не испугаюсь! — мысленно огрызался мэр, укладывая — на тот самый случай — рядом со шлепанцами завернутую в целлофан вареную курицу. — Обрадовались! Нашли выход! Требуют, чтобы я уволил 47 тысяч муниципальных служащих. С уже уволенными получится 70 тысяч. Хорошо, допустим, я уволю, а потом кто-нибудь из этих канцелярских скунсов пристукнет меня из-за угла! Или придушит в моей же собственной постели!.. Не-ет, уж лучше тюрьма! Там по крайней мере безопасней!»
Бим уже занес было над саквояжем мешочек с сухарями, когда резкий звонок пронзил глубины его дома. Бим вздрогнул, кинул сухари на секретер и выглянул в дверь. По коридору, шурша брючным костюмом, неслась тетя Цецилия.
Обстреляв глазами племянника и его саквояж с торчащими оттуда бледными куриными коленями, старая дама украсила свое лицо торжествующей улыбкой:
— Браво, мальчик! Браво, мэрик! Я вижу, ты благополучно собрался в тюрьму?! Слюнтяй! Размазня! И это вместо того, чтобы действовать!
— Но, Циц, дорогая... — припал к ее плечу племянник.
— Надо немедленно урезать расходы, Эйби!
— Но я уже урезал, тетя! Я урезал все, что можно!
— В твоем положении надо урезать и то, что нельзя! — строго прикрикнула бескомпромиссная тетя и поправила бурый паричок. — Вот что, я хочу немедленно осмотреть город. И, пожалуйста, выбрось к чертовой бабушке вот это! — воскликнула респектабельная леди, пенальтируя фамильный саквояж с такой досадой, что курица на вареных крыльях вылетела в окно. — Допустить мысль о тюрьме?! Да какой ты после этого голова? Ты не голова, ты хуже! Голова не должна сидеть! Вперед!
Бим прискорбно улыбнулся и предложил тете руку.
Авеню, на которую они вышли, была забита дымом, криками, паникой и огнем. Горела больница. Она горела пылко и беспрепятственно. Несколько добровольцев с огнетушителями суетились вокруг на общественных началах. Медперсонал и перепуганные больные неорганизованно бегали взад-вперед с наспех схваченными, неожиданными в данной ситуации сосудами.
— Безобразие! Где пожарные?! — взревел было Бим, однако осекся и стал выпрастывать из толпы тетю. Но тут какой-то псих в больничном халате узнал Бима. «Полюбуйтесь, — заорал псих, — это наш мэр! Это он скостил бюджеты пожарных команд! По его милости горим!»
Бим выдернул из толпы тетю Циц и побежал вдоль авеню, буксируя запыхавшуюся старушку. Вслед ему летели отвратительные части речи и не наилучшие пожелания. Когда они завернули за угол и перевели дух, Бим сказал:
— Между прочим, псих прав: это я урезал пожарников. Учтите это, тетя.
