Обещанного, как известно, три года ждут. Но уже через семь месяцев Анна Андреевна выполнила свое обещание.
В 1946 году над Ахматовой и Зощенко разразилась гроза. В Доме писателя шли собрания. Постоянно упоминались и другие фамилии: Саянов и Лихарев – редакторы журналов 'Звезда' и 'Ленинград', а также писатели Юрий Герман (выступивший на страницах 'Ленинградской правды' со статьей о творчестве Зощенко) и Ольга Берггольц (писавшая об Ахматовой). К концу октября бурные собрания в Доме писателя несколько поутихли.
Вскоре мы с Ольгой Федоровной стали встречаться с Анной Андреевной, недавно вернувшейся из Москвы. Она приходила к нам на улицу Рубинштейна. В один из первых приходов Анна Андреевна и вручила мне обещанный подарок – рукописный сборник стихотворений 'Нечет'. В такие вечера говорили о 'Нечете', семантике названия ее последнего сборника, о Пушкине – в связи с ее работой над новым исследованием, посвященным на этот раз 'Каменному гостю'.
Чаще всего Анну Андреевну встречали не только мы, но и наши гости – Евгений Львович Шварц и Юрий Павлович Герман. Мы сидели за столом маленькой комнаты, в которой весело потрескивал камин и тепло горели свечи. Анна Андреевна всегда устраивалась поближе к камину и зябко куталась в теплую шаль.
Трое из присутствовавших – Анна Андреевна, Ольга Федоровна и Юрий Павлович – были, по словам Евгения Шварца, 'достойно' отмечены критикой. За столом царило веселое оживление. О 'событии', как о покойнике, не говорили. Евгений Львович иногда подшучивал надо мной:
– А тебя почему не похвалили? Об Ахматовой писал, стихи ее публиковал, доклад о ее творчестве делал, что говорил, помнишь?
Анна Андреевна улыбнулась и, поддерживая шутку, сказала:
– Да, уж совсем не ругал...
– Вот-вот, – продолжал Шварц, – а сидишь бедненький, критикой не замеченный...
С иронией Евгений Львович говорил, что критика его никогда не замалчивала. И действительно, его уже в 1944 году начали ругать за пьесу 'Дракон'. Юрий Павлович отвергал его претензии, ссылаясь на 'давность' истории с 'Драконом', Шварц, улыбаясь, бодро отвечал:
– Ничего, Юрочка, еще все впереди! То ли узрим, как говаривал Федор Михайлович, то ли узрим!..
...Стоял ленинградский холодный, нудно-дождливый октябрь. Раздался звонок. Я встретил Анну Андреевну – она была без зонта. Я торопливо снял с нее намокшее пальто. Пока расправлял его на вешалке, Анна Андреевна подошла к стоявшему в прихожей зеркалу. Я вздрогнул, услышав необычный, чавкающий звук ее шагов. Я поискал глазами источник странного звука, и , тут увидел на полу большие грязные лужи. Было ясно, что туфли Анны Андреевны безнадежно промокли. Я усадил ее на стул и принялся снимать набухшие водой, летние, не приспособленные к октябрьским лужам башмаки. Позвал Ольгу Федоровну. Мгновенно оценив обстановку, она приказала:
– Принеси из ванной полотенце, из шкафа мои шерстяные чулки и уходи.
В дверях стоял Герман. На лице его судорожно бегали желваки. Я увел его в столовую.
Не видевший того, что было в прихожей, Шварц обо всем догадался, проследив взглядом за мной, бежавшим с шерстяными чулками в руках.
Минут через десять в столовую вошли Анна Андреевна и Ольга Федоровна. Анна Андреевна спокойно поздоровалась. Глаза присутствующих невольно устремились на ее ноги. Анна Андреевна стояла в теплых чулках – туфли Ольги Федоровны не подошли. Подвинув стул к камину, она села, сказав:
– Я погреюсь.
Странное впечатление производила ее фигура. У камина сидела уже немолодая, седая, бедно одетая женщина, без туфель, придвинув к огню озябшие на уличной стуже ноги. И в то же время во всей ее осанке, в гордо откинутой голове, в строгих чертах ее лица – все в ней было величественно и просто. Я уже знал, что при определении ее осанки часто употребляется эпитет – королевская, царственная. Этот эпитет, пожалуй, наиболее подходил и сейчас к озябшей женщине, сидевшей у камина. Бедность только подчеркивала ее достойную величавость. Вспоминались стихи: Оттого и лохмотья сиротства
Я, как брачные ризы, ношу. Герман разлил коньяк, подал Анне Андреевне рюмку и провозгласил:
– За нашу Анну Андреевну, за нашу королеву-бродягу! – и поцеловал ее руку.
Губы Анны Андреевны чуть дрогнули в улыбке.
– Спасибо, – сказала она. И опять я вспомнил стихи: У меня есть улыбка одна:
Так, движенье чуть видное губ. За ужином Женя Шварц 'держал стол'. Он рассказывал разные истории из своей 'героической' биографии – как запрещались спектакли по его пьесам, как требовали исправления текста. Интонация его рассказов была грустная и бодрая.
И Ольга Федоровна, и Юрий Павлович поддерживали Шварца.
О настоящем положении Анны Андреевны, повторяю, никто даже не заикался. Но мудрая Ахматова отлично понимала добрые намерения сидевших за столом друзей. Ей хотелось помочь тем, кто так искренне стремился помогать ей. Но жалости Ахматова не принимала. Перед этим, где-то в конце 1945 года, она, как бы исповедуясь, писала: Я не любила с давних дней,
Чтобы меня жалели. Анна Андреевна, приподняв руку, остановила нас. – Я прочту стихотворение, написанное год назад: Наше священное ремесло
Существует тысячи лет...
С ним и без света миру светло.
Но еще ни один не сказал поэт,
Что мудрости нет, и старости нет,
А может, и смерти нет. Анна Андреевна читала своим удивительным по тембру, глубоким, грудным голосом. В интонации была заложена правда мысли, правда чувства.
Застолье продолжалось. Оно не было шумным. Евгений Львович иронично и мастерски изображал своего Дракона, повторял его угрозы растлить души человеческие: физически убить человека – просто и неинтересно, надо души сделать послушными. 'В моем городе только и найдешь безрукие души, безногие души, глухонемые души, продажные души...'
Августовские события выбили Ольгу Федоровну из рабочей колеи. Ее перестали печатать. Задуманная трагедия 'Верность' не писалась. Она тяжело переживала свою немоту. Удалось написать только 'Обращение к трагедии'. Тряхнув головой, чтоб убрать упавшую прядь светло-соломенных волос, она стала читать, и каждый стих звучал как вызов: От сердца к сердцу.
Только этот путь
я выбрала себе. Он прям и страшен.
Стремителен. С него не повернуть.
Он виден всем и славой не украшен.
……………………………………………
Пусть будет так. Я не могу иначе.
Не ты ли учишь. Родина, опять:
не брать, не ждать и не просить подачек
за счастие творить и отдавать. Закончив читать, Ольга неуверенно, робко посмотрела на друзей, как бы спрашивая: 'Неужто плохо?'
– Ну, что ты, – сказал Евгений Львович, – сама знаешь, что хорошо! Умница!
– Даже из этого обращения чувствуется, что трагедию Севастополя ты воспринимаешь через трагедию Ленинграда, – сказал Герман.
– Достойно, Оля, достойно Поэта. У нас только одно счастье – создавать и отдавать. Все остальное – от лукавого, – сказала Ахматова. – Пишите, не позволяйте господствовать над собой эмоциям. – И добавила: – Оля, вы помните, откуда это ваше – 'Я не могу иначе'?
– Помню, Анна Андреевна, это слова Лютера.
– Умница.
Анна Андреевна не просто присутствовала за столом – она внимательно слушала, реагировала на
