этаж и теперь кротко икает, тихонько вздыхает: так она плачет, когда ей очень важно, чтобы никто этого не заметил. Она сидит в глубоком кресле, скрестив ноги — ее любимая поза. Он замирает, вслушивается, потом отодвигает шпингалет на окне спальни — их спальня на втором этаже — и вылезает на крышу. А жена потягивается и, не просыпаясь, переживает за мужа: ох, ходит, точно в воду опущенный. Колени ощущают колючие песчинки. Гравитация призывно раскрывает объятия: чего же ты ждешь, не мешкай, прыгай! Задницу холодит ветер. В лунном свете он — лишь безымянный голый мужик, почти весь вес перенесен на руки, руки надавливают на внешний край алюминиевого водосточного желоба, а газон внизу — голубая черта меридиана, его зенит и его надир сразу.
Как нам ему помочь? Кинуть спасательный круг? Долго ли продержится человек в подобном океане?
Он — житель Тетиса, супергерой и суперзлодей по совместительству. Сильно ли он потеет по ночам? Утром его простыни пахнут плесенью. Если вы увидите, как он бредет в туалет или, в чем мать родила, приплясывает на месте и отмахивается от дурных мороков, словно самая безобразная на свете мажоретка, поверите ли вы, что его преследует слово «фальшь»? Если вы увидите его голый зад на крыше его собственного дома в момент, когда он прикидывает расстояние от наклонного слухового окна до анкерных изоляторов и телефонного кабеля, то поверите ли вы, что, совершив прыжок, он начнет, цепляясь то одной, то другой рукой, перебираться от постройки к постройке? Поверите ли вы, что этой выходкой он сам себе докажет, как доказывал бы зеленый юнец, что искренне хочет начать новую жизнь? Поверите ли, что после этого его ненависть к себе хоть капельку убавится?
Поверите ли вы, что, когда он задумался о горестях своих любимых, его тщеславие перешло все допустимые пределы? Поверите ли, что он возомнил, будто его проблемы уладятся как-нибудь сами? Поверите ли, что он воображал себя добычей, будучи хищником (правда, несмелым)? Поверите ли, что он уцелел в этой передряге и вообще хоть сколько-нибудь продержался? Поверите ли, что для таких, как он, лучший удел — полное и бесповоротное вымирание? Поверите ли вы, что даже теперь он сказал вам всю правду?
«Город мальчиков»
Вот вам моя жизнь в нескольких словах: все, за что я ни брался, не получалось, все, что я понял, я понял поздно, а если хотел, как лучше, то делал только хуже. С самого детства, сколько себя помню. Успех уже маячит впереди? Что-нибудь обязательно преграждает дорогу. Все само идет в руки, вот-вот, еще немножко? Опять облом, опять несолоно хлебавши.
Когда я говорил об этом матери, она непременно отвечала:
— Вот тебе твоя жизнь в нескольких словах: ты всегда ни при чем. Все люди грешные, ты один чистенький. Что бы ни стряслось, у тебя всегда другие виноваты.
— Вот именно, — киваю, — другие виноваты всегда.
А ей этого мало:
— Ах, бедняжка. Весь мир подставляет тебе подножки.
— Тоже мне, психоаналитик… — огрызался я. — Вот что, доктор Егермайстер[7], знай свое — наливай да пей!
После этой фразы она преспокойно отворачивалась от меня и снова утыкалась в телевизор.
— А чего там с ужином? — спрашивал я иногда. — Или у тебя дел невпроворот?
— Сходи в «Пиццу-ад».
— В «Пиццу-хат», дурында безмозглая! — поправлял я. Но она и в следующий раз переиначивала слова — нарочно, чтоб меня позлить.
В тридцать девять лет жить у матери… М-да. Не самый удачный год в моей биографии.
— А в твоей биографии вообще были удачные годы? — спросил мой приятель Оуэн. — Девяносто второй, что ли?
У Оуэна жизнь тоже сложилась не очень удачно. Но это ему не мешало один-два раза в неделю заваливаться к нам и пожирать все, что попадалось под руку.
Я высказался о том, что показывали по ящику. Неважно, что именно я сказал. Главное, Оуэн взвился:
— Ну а что тебе нравится? Тебе вообще нравится что-ни-будь?
— Ему нравится плакаться, — ответила за меня мать. — Ему нравится нервы всем трепать.
Нравится плакаться? Мне? Я чуть не поперхнулся.
Что мне нравится? Мой пес. Нравится охотиться в лесу. Нравится стрелять по мишеням. И сын мой мне понравился, когда я начал с ним общаться. Мне нравятся женщины, которых интересуют не только деньги, не только мои дальнейшие планы.
— Ходил бы ты иногда по бабам, все было бы по-другому, — сказал Оуэн, когда началась реклама. Мать фыркнула.
— Кто б говорил! Сам рук из штанов не вынимаешь, — сказал я.
— А теперь он начнет нам рассказывать про Стейси, — объявила мамаша. Но я смолчал.
Мой сын в тысяче миль от меня — живет со Стейси. Мне полагается слать ему деньги, но приезжать разрешено только раз в полгода или раз в год, не чаще. Попробуйте-ка сами втиснуть целый год отцовства в одну неделю. Может, у вас получилось бы. У меня не получилось.
Стейси говорила: мальчик спрашивает «Где мой папа?», и, если я хочу его видеть, надо присылать деньги. До того дошло, что я вообще перестал отвечать на ее звонки — пускай мамаша подходит к телефону. Мать брала трубку, и они долго сплетничали про меня. «Что, серьезно? Ну, это еще цветочки», — повторяла мать.
В учебке один парень говорил, что умные выбирают страшненьких — уродка будет по гроб жизни благодарна, вряд ли сбежит к другому. Я с ним мысленно согласился. На базе Форт-Силл я познакомился со Стейси; мне больше понравились ее родственники, чем она сама. Я был причислен к категории «71 Gulf» — административный персонал, обслуга госпиталей, все такое. И Стейси относилась к той же категории. Я приносил ей стопки удостоверений об увольнении в запас; когда я ее поддразнивал, она опускала глаза, но я-то видел: улыбается.
Мы встречались год и пять месяцев, потом поженились, у нас родился ребенок. Она каждый день вопила, что больше в этом доме жить не станет, но ушла только после того, как я спустил ее с лестницы. Разоралась: «Ты меня чуть не убил», а я ей: «Послушай, ты же меня первая толкнула, и вообще тут все- таки перила, и ступеньки ковром покрыты». А она: «Нельзя толкаться, когда стоишь на верхней площадке». А я ей: «Чего ж тогда ты меня толкнула?» Пришел полицейский.
Оказалось, ее одноклассник, еще в школе по ней сох. Начал ей на мозги капать: «Нельзя тебе оставаться с этим человеком. Хочешь написать заявление?»
Он стоит рядом с ней, а она сидит за кухонным столом и ревет, а я закрылся у себя в мастерской и думаю: «Может, ты ей еще и спинку почешешь, козел?». А она вся такая благородная: «Да нет, просто выстави его отсюда. Я боюсь за свою безопасность».
Здесь даже ни с кем не познакомишься — дыра! Я пошел было в службу знакомств, она в церкви находится, в полуподвале. Заполняешь анкету, и тебе типа подбирают пару. Всем заправляют две тетки. Они спросили, умею ли я писать и читать. Увидели, какое у меня лицо сделалось, и затараторили: «Что вы, что вы, это просто пункт такой в анкете».
И все-таки я постоянно напоминал себе: не так уж плохо мне живется. У нашей соседки сын, девятнадцать лет, болеет… кажется, мышечная дистрофия. Ей сказали: с этим доживают до двадцати одного года, и все. Иногда соседка приходила к матери попить кофе. И просила нас: молитесь, чтобы сердце у него отказало раньше, чем легкие, — все же не такая мучительная смерть.
Где только я не трудился. Брался за хрень, которой больше никто не прельстится. Работал в больничной прачечной. Мыл сковородки и кастрюли. Сортировал металл на свалке. Возил отдыхающих из аэропорта в гостиницу и обратно. В гостинице мне полагалось носить маленький такой бэджик с надписью «Мартин из ‘Комфорт Инн’». Когда я говорил матери что-нибудь вроде: «Теперь мне ясно, отчего отец нас
